Ранней весной 1903 года ехали Кириенки в теплушке, плотно набитой переселенцами: одни добирались до Иркутска, другие до Читы. Некоторые даже горели желанием достичь оконечности земли и взглянуть на волны Тихого океана. Уже давно позади остались Екатеринбург и Омск, впереди – судя по карте, оказавшейся у одного из попутчиков – маячил город Новониколаевск. Паровоз с теплушками часто останавливался для заправки водой, дровами.

На дощатых нарах лежали тепло закутанные ребятишки, иногда раздавался надрывный плач проголодавшегося младенца. Рядом сидели взрослые, то задумываясь о своей судьбе, то коротая время в долгих беседах. Таких пространных разговоров им, не привыкшим сидеть без дела, не приходилось вести никогда; вспоминали прошлое, гадали, чем встретит их новая земля, балагурили и шутили, смотрели на проносящиеся мимо верстовые и телеграфные столбы, охотно делились со случайными попутчиками самым сокровенным. А иногда, когда тонкая нить разговора прерывалась, вдруг возникала задушевная песня, раздавались переборы взятой в дорогу гармошки:

За окнами вагона бирюзовые уральские вершины уже сменились бурой равниною, густо поросшей березняком вперемешку с кустами и чапыжником, потом пошли болота, среди которых лишь кое-где торчали чахлые, изможденные избытком влаги деревца. Но чем дальше двигался состав на восток, тем плотнее становился строй хвойных деревьев – ель, сосна, лиственница, кедр. Это уже была настоящая тайга, дремучая и первозданная, словно сказочный лес. По обеим сторонам «железки» тянулся строй вековых деревьев и не было ни конца, ни краю этому царству.

Изошел-то я, добрый молодец, С устья до вершинушки Всю сибирскую сторонушку Не нашел-то я, добрый молодец, Ни батюшки, ни матушки, Ни братцев-то, ясных соколов, Ни сестриц-то белых лебедушек…

Кто знает, откуда взялась эта песня! Может, сложили ее ссыльные, понуро бредущие по этапу на каторгу. Может, дошла она до наших дней со времен Ермака Тимофеевича и Ерофея Павловича Хабарова. А может привез ее в Сибирь лихой человек, босяк с Хитровки, который за кражу попал в места не столь отдаленные на пожизненное поселение. Сколько людей, столько и судеб, а в песне выразилась судьба народная.

На подходе к Мариинску Павел Кириенко начал прощаться с попутчиками.

– Ну, бывайте здоровы, не поминайте лихом, коль что не так, – говорил он, пожимая руки мужикам, которые ехали дальше.

– Христос с вами, – отвечал ему в тон рыжебородый гомельский крестьянин. – Помоги вам Господи земельку найти пожирнее, да чтоб соседи были добрые.

– С Богом, с Богом! – вторили другие пассажиры. За эти дни попутчики сблизились друг с другом, сдружились семьями, жалко было расставаться.

Поезд, пыхтя густыми клубами пара и надрываясь, словно из последних сил, подходил к станции, здесь ему предстояло надолго остановиться для очередной заправки. И хотя торопиться было некуда, семейство Кириенко было давно собрано: дорога все-таки утомила переселенцев, и они ждали с нетерпением, когда прибудут к месту назначения. Именно поэтому они быстро выгрузились из теплушки, на время ставшей родным домом, и, поеживаясь от холода, потянулись к зданию вокзала. В Мариинске из переселенцев, стекавшихся сюда из разных уголков Российской державы, составили партию; выдали специальные порционы, полагавшиеся от правительства: сухари, крупы, соль. На базаре, раскинувшемся неподалеку от станции, черниговские переселенцы купили себе пару лошадей, телеги. Хороши были в новой упряжи эти лошади – могучие, грудастые, задорные. Они нетерпеливо переступали с ноги на ногу по подмерзшей земле, как будто рвались вперед.

На ночевку Кириенки расположились на постоялом дворе. Мужчины суетились вокруг возов, старательно укладывая на них барахлишко; Афанас и Митрофан осмотрели окрестности и вскоре принесли брошенное кем-то или выдавшее из вагона старое, но целое железное ведро, моток веревки, куски рогож, валявшихся вдоль насыпи. Все эти трофеи старательно запихнули под воз, гордые своей находкой.

Поутру чиновник переселенческого управления, ответственный за размещение, устроил перекличку прибывших в Мариинск, и караван тронулся.

За пределами городка, небольшой обоз сразу оказался среди вековой тайги. Недавно проложенная дорога, извиваясь, вела к югу от Мариинска, Змитрок припоминал как двигался по той дороге в прошлый раз. Воздух был прозрачен и свеж, но во всем чувствовалось все же весеннее пробуждение природы. Весело и приветливо белели березы, под корой уже начинали движение жизнетворные соки, раскидистые сосны источали еле уловимый, но стойкий смолистый аромат; кустарник, обступавший лесную дорогу, казался почетным караулом, приветствующим гостей с Черниговщины.

На проталинах уже зеленела первая трава, расцветали синие и серебристо-сиреневые подснежники. Вдоль неширокой реки буйствовали заросли ивняка, склоняющиеся к только что вскрывшейся из-подо льда и мутноватой от талого снега воде. Реку Баимчик – ее название Павел узнал от сопровождавшего их чиновника – без труда перешли вброд; судя по всему, зима в этот год была малоснежная, и половодье почти не подняло уровня рек. Кони отфыркивались, трясли гривами, но терпеливо шли вперед. Во время коротких привалов переселенцы разбредались вокруг стоянки, вдыхали незнакомые таежные запахи, рассматривали ветви кустарничков, гадая, какими ягодами можно разжиться здесь летом.