И в последующие четыре десятилетия состояние Кенсингтона приумножалось. Он вносил деньги в предвыборные фонды как демократов, так и республиканцев, которые ему нравились, основал благотворительный фонд, чтоб «не мучила совесть», и неофициально выполнял различные поручения полудюжины президентов.

Вот и теперь он взялся за выполнение очередного президентского поручения не потому, что ему этого хотелось, а чтобы отдать старые долги и, как он говорил, «не дать выйти на поверхность тому, что еще может полежать под землей».

Толстый старик доел сыр, с печалью во взгляде положил вилку на стол и посмотрел на Уолтера Пенри, которого считал несколько простоватым.

— Значит, Каббину придется нелегко?

— Похоже на то.

— Он слишком много пьет?

— Вроде бы нет. У них есть два парня, которые следят за тем, чтобы он не перебирал лишнего. Во всяком случае, пытаются следить.

— Значит, он чересчур долго пробыл на этом посту, так?

— В определенном смысле да. Ему ставят в упрек потерю связи с низовыми организациями.

Кенсингтон фыркнул.

— Это все?

— Есть кое-что еще, но они приберегают это на потом, по крайней мере, так говорит Питер.

— Забавный такой парень, да? С акцентом?

— Он самый.

— Он знает, что говорит?

— Думаю, что да.

Толстый старик посмотрел на вылизанную дочиста тарелку. Резко отодвинул стул, пробормотал «ну и черт с ним», встал и направился в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной. Открыл холодильник, достал коробку с маленьким — шоколад с орехами — тортом, вернулся к столу, снял крышку, пальцами отломил верхнюю часть и с блаженной улыбкой отправил в рот.

— Торты не входят в вашу диету, не так ли? — полюбопытствовал Пенри.

— Нет, не входят. Угощайся.

— Нет, благодарю.

По лицу Кенсингтона разлилось облегчение.

— Единственное удовольствие, которое и осталось старику: поесть вволю. Пить не могу — сердце. Курить бросил в двадцать четыре года, потому что это глупая привычка. О женщинах я больше не думаю. Сам понимаешь, годы уже не те.

За верхней частью торта последовала нижняя. Кенсингтон высыпал в ладонь крошки, съел и их. «Он не протянет и года», — подумал Пенри.

Разделавшись с тортом, Кенсингтон махнул в сторону окна.

— Они беспокоятся.

— Могу себе представить, — кивнул Пенри.

Подойдя к окну, он бы увидел Лафайет-Парк, а за ним — Белый дом.

— И не потому, что там очень уж любят Дона Каббина.

— Это понятно.

— Их тревожит его соперник, Хэнкс.

— Сэмюэль Морз Хэнкс. Сэмми Хэнкс.

— Да, Сэмми Хэнкс. Добрый папашка из Думаса или пытается быть таковым, да? — спросил Кенсингтон.

— Это имидж, который он создает себе не один год.

— Вы еще употребляете это слово?

— Какое?

— Имидж.

— Почему нет? Конечно, употребляем.

— А я-то думал, что им давным-давно не пользуются.

Пенри мысленно приказал себе более не произносить слово «имидж» в присутствии старика Кенсингтона.

— Так что там у них с Хэнксом? Они ему недоплачивают?

— Будучи секретарем-казначеем, он получал пятьдесят пять тысяч в год, чуть меньше, чем Каббин. А расходный счет у него такой же, а то и больше.

— Значит, дело не в деньгах?

— Нет.

— Это плохо, — старик покивал совершенно лысой, за исключением венчика седых волос над ушами и шеей, головой. Он выглядит как новорожденный, в какой уж раз подумал Пенри. Умный, толстый, розовощекий младенец.

Старик все кивал, не замечая, что делает, погруженный в раздумья. Подумать было о чем. Что за человек Сэмми Хэнкс? Сможет ли Уолтер Пенри справиться с этим поручением? Когда он сможет выпроводить Пенри, чтобы насладиться «Золотым тортом», который дожидался его в холодильнике?

— Сколько лет этому Хэнксу, сорок три, сорок четыре?

— Тридцать девять.

— Ага.

— Что значит ага?

— Он еще достаточно молод, чтобы не разделять свою озабоченность за будущее профсоюза и личные честолюбивые планы. Обещает всем радикальные перемены к лучшему?

— Во всяком случае, пытается.

— Но ведь Каббин не разучился использовать свой баритон?

— Разумеется, нет. Голос его никогда не подводил.

— Как давно Хэнкс стал секретарем-казначеем?