Я, Петька и Райка сбегали в лес, нарвали огоньков, обложили цветами маленькую покойницу. Прикрытая белой простынкой, она походила на куклу, виденную мною в железнодорожном магазине. Зину похоронили на старом тогучинском кладбище.

На следующий год, на Троицу, я и мать пошли на её могилку. На кладбище нам встретилась нищенка, подавшая нам два чёрных драника из гнилой картошки и попросила помянуть её бедную дочурку. Я хотел выбросить свой драник, но мать заругалась.

— Бедный человек подал. Грех выбрасывать. Надо съесть, а то девочка на том свете обидится на тебя за то, что побрезговал.

Я откусил, выплюнул и незаметно выбросил драник. А мать угощение нищенки съела. И отравилась. Её рвало весь день.

— Почему не блюёшь? Блюй, а то помрёшь.., — то и дело выбегая во двор с приступом рвоты, говорила мне мать.

— Не помру, я не стал есть драник, — признался я.

В той литухе я и Галька лежали рядом на кровати голые, на животе. Моя задница сплошь покрылась болячками золотухи, и мать мазала ее какой–то вонючей мазью. А Галькина задница представляла собой сплошной ожог. Мать сажала Гальку на припечек возле раскаленной плиты. Разумеется, в один далеко не прекрасный день Галька угодила попой на плиту. Гусиное сало — единственное в то время противоожоговое средство, было спасением ей.

В той глиняной избе — литухе ковылял я на распухшей ноге, нестерпимо горевшей огнем. У отца достало ума посадить меня, восьмилетнего мальчишку на заднее крыло велосипеда без багажника.

— Ноги ставь на заднюю вилку с обеих сторон, держись за сиденье. Все, поехали, — сказал отец.

Я в одних трусах. Отец на речку, на Иню, повёз меня купаться. Ноги голые, без башмаков. Не успели от дома отъехать, как я дико заорал. Левая нога соскочила с вилки и в колесо угодила. Ободрали спицы кожу со ступни. Ногу разбарабанило. И никаких больниц, никаких врачей, никаких лекарств. На выживаемость!

Из той глинистой избы, из литухи пошёл я в первый класс начальной школы на улице Колхозная. Пустырь с тополями — всё, что осталось в наши дни от деревянного приземистого здания.

А тогда, по случаю важного события перешили для меня отцовский офицерский китель. Получился маленький кителёк с латунными военными пуговицами. Я стеснялся надеть его, плакал, но деться было некуда. Пообвыкся с обновой, даже не припомню, как на неё реагировали другие ученики. Никак, наверно.

Еще отец отдал мне офицерский планшет. Вот он, на коленях моих. На нём пишу, в нём карты Обского бассейна, компас, дневник и документы. Берегу планшет как святыню. В этом планшете, пока не купили мне портфель, я носил букварь, командирскую линейку и химический карандаш.

Особенно нравилась целлулоидная линейка с вырезанными на ней самолётиками, танками, пушечками, кружочками, квадратиками и другими фигурками. Наложишь линейку на бумагу, обведёшь силуэт внутри и танк готов.

Чтобы писать как чернилами, я слюнявил карандаш, губы и руки становились синими.

Тетрадку мне мать нарезала из обёрточной рыжеватой бумаги. В такой самодельной тетрадке, грубо сшитой чёрными нитками, с неровными краями, я нацарапал палочки и крючочки первого сентября 1949 года.

Помню учительниц своих первых Валентину Николаевну и Августу Сергеевну. Что они говорили в классе, как учили нас, не помню. Как и того, чтобы они кричали на учеников, ругали их.

Ходил я в школу через большую поляну за нашим огородом вместе с живущей неподалеку Светкой Белоусовой. Её отец, лётчик, привёз из Москвы коробку цветных карандашей «Спартак». Двадцати четырёх цветов! На уроке рисования Светка важно доставала коробку, не спеша и бережно вынимала один карандаш и закрывала коробку. Она сидела рядом со мной за одной партой, и когда открывала коробку, я успевал разглядеть блестящие, яркие карандаши. Такое чудо! Карандаши из неведомой, сказочно–далёкой Москвы! Плохо представляемой детским воображением, но каждодневно звучащей голосами, песнями и музыкой из тарелки–репродуктора над моей кроватью.

Светка страшно гордилась карандашной коробкой, а я ужасно ей завидовал. Как все девчонки, она любила рисовать кукол, которые получались у неё размалеванными уродинами с торчащими волосами, с кривыми ногами и руками.

А я любил рисовать, и у меня получалось. Вот бы мне такими диковинными карандашами раскрасить срисованные из букваря яблоки! Но Светка жадничала и позволяла те карандаши только подержать. Как они пахли деревом и лаком, как блестели! Какими нежными тонами отливали их яркие цвета!

Наверно, она хотела со мной дружить. А может, маленькой гордячке был нужен носильщик портфеля — чёрного, кожаного, с блестящими замочками, также привезённым Светке из Москвы отцом–лётчиком. Такой портфель для меня был недосягаемой мечтой, и я охотно носил Светкин. Каждое осеннее утро первоклассница поджидала меня на краю поляны, молча подавала мне свой портфель, и мы направлялись в школу.

В моём альбоме сохранилась фотография нашего первого класса. Я в верхнем ряду стою третий слева. Светка — третья справа. Сейчас ей, как и мне, шестьдесят пять. Жива ли, бабуся?!