На следующее утро я проснулся под шелест дождя на чердаке избёнки тётки Поли, где спал вместе с двоюродным братом Петькой.

— Спи, рано еще, — зевнул Петька. Натянул на себя рваную дерюгу и засопел. Я последовал его примеру. Руки, ноги еще ныли после вчерашней плицы, которой я перекидывал пшеницу с одной кучи в другую. Лопатить зерно — перебрасывать его с места на место, чтобы уберечь от самовозгорания предстояло весь сентябрь — месяц сельхозработ и удел первокурсников тех лет.

Дождь шуршал по крыше, а я лежал и раздумывал: идти–не идти, вставать–не вставать. На улице зябко, уныло, слякотно. Полежу ещё немного… И заснул опять.

Проснулись мы с Петькой в полдень.

Дождь перестал. Пасмурно, облака по небу плывут. Вдруг меня как огнём ожгло: элеватор! Я должен быть на работе!

В испуге вскочил. «Тебя, блатного, отчислю в первую очередь», — вспомнил язвительные слова очкарика–математика.

— Ай–яй! Проспали! Всё, Петька! Меня отчислили!

И я пошёл в техникум за документами.

Секретарша в учебной части, мало беспокоясь причиной ухода, не вступая в расспросы, отдала мне их.

Я сбежал домой, оставив тётке Поле туго набитые маслом стеклянные банки, сумки с мясом, салом, сахаром, крупой, мукой, картошкой и другими продуктами для моего проживания во время учёбы.

Дома я не сказал правду, сослался на трудный экзамен, на двойку по математике.

Отец долго ругался на Василия Кота.

— Столько лет поил, кормил этого болтуна…Обещал принять пацана в техникум… Ну, всё! Отошла коту масленица! — разорялся отец. А мать сокрушалась о продуктах:

— Столько масла, сметаны, мёда, яиц задарма отвезли! Сахар, мука, сало, мясо — всё пропало! Не забирать же назад у сестры!

А Виктор Медведев, одноклассник и друг детства, успешно окончил техникум и лесную академию.

Выходец из Боровлянки стал доктором исторических наук, профессором университета, научным работником в институте археологии новосибирского Академгородка. Наши с ним дороги с того самого дождливого дня моего ухода из техникума разошлись на полвека. Больше я его не видел. А так хотелось бы встретиться, поговорить, вспомнить мальчишеские мечты.

Судьбе было угодно, чтобы за день до моего ухода самосплавом по Оби, у меня в квартире зазвонил телефон. Да, это был он, Виктор Егорович Медведев!

Звонок из детства через пятьдесят лет!

Договорились встретиться. Вряд ли? Ведь у меня путь в один конец. Но мало ли что… Во всяком случае, Витёк, знай: часто вспоминаю нашу дружбу, помню тебя.

После моего побега из лесного техникума мать усадила меня на телегу и повезла в село Вассино, что в двадцати километрах от Боровлянки. В среднюю школу, в восьмой класс.

Лесничий из меня не получился. Кем быть? Ладно, будущее покажет. Душа рвалась в моряки.

Мать погоняла стройную, тонконогую гнедую, выменянную в соседнем совхозе «МВД» за буланую монголку, сданную на колбасу из–за старости. Отец гордился новой кобылой будёновской породы, грациозной красавицей. Пугливой, резвой, очень послушной в управлении. Чуть потянул повод правой рукой — вправо пошла. Несмотря на бездорожье, кювет, лужи. Слегка тронул левый повод — влево пошла — в грязь, на пахоту, куда угодно. Не знали мы, что такое послушание есть ценнейшее качество лошади для верховой езды.

В память о буланке гнедую тоже назвали Волгой. Мать, понукая лошадь, дёргала то одну вожжу, то другую. Бедное животное послушно поворачивало то влево, то вправо.

— Дура! Вот дура, а не лошадь! — возмущалась мать. — Дороги не видит, что ли? Но-о, слепошарая! И на кой чёрт он поменял буланую на эту дуру?

По той, буланой, я тосковал и плакал украдкой, но разве мог отец считаться с моими чувствами? Ему хотелось выхвальнуться беговой, породистой лошадью, запряжённой в резную кошёвку. Лихо прокатиться по селу с бубенцом на дуге.

Известно, время лечит. Но и полвека спустя я помню каждый мускул низкорослой, упрямой лошадки, её внимательные глаза в оправе длинных ресниц. Коротко остриженную чёрную гриву, мягкие губы.

Однажды, буланая Волга вольно гуляла в паре с агрономовским жеребцом в низине у боровлянского моста. Я приблизился к ней вплотную с намерением надеть узду. Поднял руки к голове лошади, не придав значения прижатым ушам — верному признаку недовольства. Волга вдруг встала на дыбы, поставила мне на грудь передние копыта и резко отпрыгнула в сторону. В какой–то миг я отшатнулся, не почувствовал толчка, но на белой майке остались два четких грязных отпечатка передних копыт. Как я сейчас понимаю, тем взбрыкиванием кобыла выразила протест, недовольство разлучения с жеребцом. Я не понял тогда и никогда не пойму: почему она сдержала удар, лишь коснувшись моей груди? Я близко стоял перед ней, и монголка могла сломать мне ребра, но не сделала этого.

Не буду дальше вспоминать мою любимицу. Слёзы наворачиваются…

Утрату буланки-Волги могу сравнить с гибелью пушистой остроухой собачонки, прибившейся ко мне по весне ещё как только мы приехали в Боровлянку. Пепельно–серый пёсик по сей день стоит в глазах. Он бегал за мной как привязанный. Куда я, туда и он. Ласковый, совсем не злой. Настоящий Дружок: так я его назвал. Недолго играл с ним. Забегаю в сарай, а Дружок мой висит вниз башкой. За ногу заднюю к потолочине привязан. Язык из пасти вывалился. И уж наполовину шкура с него содрана. Рядом отец с ножом в руке. Кровью перепачкан. Папироса в зубах. Щерится довольно: