— Герасим не импотент, — автоматически возразил Боренька. — Он классный мужик.

— Последний раз говорю: иди сюда!

— Я боюсь, — признался Боренька.

— Чего боишься, засранец?

— Вдруг тебе не понравится?

— Какая тебе разница, понравится или нет?

— Очень большая. Я же люблю тебя.

Несколько мгновений она разглядывала его с таким выражением, будто увидела паука.

— Это все?

— Еще я не хочу, чтобы ты делала это за деньги. Ты же не проститутка.

Очень медленно Кэтрин перетянула к себе халат, брошенный на спинку кровати, укуталась в него — и прошла мимо Бореньки с таким независимым видом, словно его и не было.

Следом за ней он переместился в гостиную, уселся за стол и выпил еще стакан вина. Кэтрин вернулась из ванной одетая — в чулках, в юбке и свитере, причесанная и с подкрашенными губами. Прилегла напротив.

— Скажи честно, денег не достал?

— Не в этом дело.

— Если хочешь, можно в кредит. Не зря же я ехала?

— Спасибо, не надо. Вот деньги, возьми, пожалуйста, — на его лице блуждала пьяненькая, мечтательная улыбка.

Кэтрин приняла стодолларовую купюру, но не спрятала сразу в сумочку. Что-то ее смущало, что-то смутно припомнилось из тех лет, когда травку не курила и водку не пила. Забавной была девчушкой, помешанной на вышивании. В технический вуз поперлась в надежде встретить суженого, в институте соотношение парней и девушек было пять к одной, и уж только пообтершись на московских тусовках наконец поняла, что семья — такой же предрассудок, как добродетель.

— Боря, в долг беру, ладно? Бабки нужны до зарезу.

— Возьми просто так, по-дружески, сделай одолжение.

Совсем ей стало смурно.

— Все-таки ты чокнутый, Борька. Тебе лечиться надо.

— Лекарств пока нет от моей болезни.

— Неужто СПИД?

— Ступай, Кэт. Сорок минут давно прошли.

— В принципе я могу остаться. Только позвоню кое-куда.

— Пожалуй, не стоит.

— Как хочешь, но деньги верну, честное слово.

Не ответил, глядел куда-то за ее спину, продолжая блаженно улыбаться…

На другой день, возвращаясь с занятий, Боренька наткнулся на знакомого парня из соседнего подъезда, с которым уже с полгода поддерживали видимость приятельства: раскланивались, обменивались парой-другой ничего не значащих фраз. Парня звали Санек и кличка у него была чудная — Маньяк. Эту породу молодых людей Боренька считал наполовину животными, старался обходить стороной, но в Москве их становилось все больше и практически невозможно было совсем уйти от контакта. Знакомство началось с того, что однажды Санек его крепко выручил. Они с матерью только что переехали в этот дом, никого здесь не знали — и местная шпана, естественно, решила выяснить, что за фрукт объявился на их территории. Верховодил на дворе некий коротышка лет пятнадцати по имени Жека. Он ходил в лужковской кепочке на льняных кудрях и почему-то всегда с гаечным ключом. Ближе к ночи вокруг него сбивалось десять — пятнадцать подростков разного пола, шарили по машинам на стоянках, кучковались в скверике, откуда пугали прохожих истошным ором и крепкой матершиной. Пили водку, передавая бутылку из рук в руки, короче, веселились, как умели. Авторитет Жеки распространялся на три соседних двора, где он пользовался почти неограниченным влиянием, даже распределял среди бомжей очередь к мусорным бакам. Взрослых шпана не трогала, исключая, разумеется, запоздалых пьянчужек, которых иной раз забивали до смерти. Трупы обыкновенно отволакивали на соседнюю территорию. Жека солидно растолковывал подрастающей рыночной смене: «Нельзя сорить, где живешь. Западло, пацаны».

Как раз они зацепили Бореньку, когда, сопя от усердия, среди ночи буксировали какого-то отяжелевшего фраера с проломленной башкой. Настроение у ребят было добродушное, в карманах бродяги надыбали около пятисот монет, да еще сняли часы «Сейка» с серебряным браслетом. Боренька засиделся в институтской библиотеке до закрытия, что часто с ним случалось, и спешил домой за полночь. Подходя к подъезду, услышал в кустах какое-то копошение, звуки ударов и хриплый, девичий матерок. Ему бы прибавить шагу, а он замешкался. Недооценил обстановку, полюбопытствовал. И тут же на свет вышла парочка: Жека в кепке и с гаечным ключом, и еще один, похожий на длинного, черного глиста. Следом насыпалось еще человек пять — мальчики и девочки. Диспозиция такая: пустой двор, рядом скверик, погашенные окна и единственный фонарь шагах в двадцати.

— А-а, это ты, студент, — узнал его Жека. — Чего по ночам шатаешься? Хорошие студенты давно бай-бай.

Не отвечая, Боренька хотел его обойти, но ребятня, умело сдвинувшись, заступила дорогу.

— Не спеши, студент, уже опоздал. Лучше подмогни-ка немного.

— Что там у вас?

— Да видишь, ханыга один споткнулся, упал, разбил головку. Жалко человека. Надо проводить. Или ты без сочувствия?

Боренька испугался до рези в желудке, сообразив, что отал невольным свидетелем грабежа. Теперь его хотели повязать трупаком.

— Сами разбирайтесь, — буркнул глухо. — Я в ваши дела не лезу.

— Ах, не лезешь? — удивился Жека. — Девочки-малолетки надрываются, тащут пьяную тушу, тебе наплевать? И не стыдно, студент?

Одна из девочек-малолеток повисла у него на руке, подпрыгнула и больно укусила за ухо. Остальные плотно окружили — и подталкивали в кусты. Действовали ребятишки, как слаженный механизм, и хотя все они были намного моложе его, но крепенькие, накачанные. Он это сразу почувствовал, когда попытался рвануть. Получил болезненный удар по коленке (похоже, железкой) и перестал брыкаться. Подумал: все, кранты, влип. Про этих детишек он был наслышан, такие стайки в каждом дворе живут — опасные, как осиный рой. Уложат рядом с ограбленным — и точка. Драться Боренька не умел и принципиально осуждал насилие. В кустах действительно его ловко повалили на землю и начали потихоньку пинать и пощипывать, заведя какой-то ритуальный хоровод. Девочки возбужденно повизгивали, мальчики деловито покряхтывали, хвалясь друг перед дружкой точностью ударов: по почкам его, по почкам! А в печень не хошь! А по зубам разок, чтобы не вертелся! Бореньку удручала не столько боль и собственное бессилие, сколько какая-то зловещая бессмысленность избиения. Ну что это за пещерное развлечение в конце двадцатого века?