Разразилась война, и валом огня, валом смертельной опасности все предшествующее было отодвинуто… Надо сказать, что это новое поколение дипломатов видело свою задачу в спасении Отечества, и справедливо видело, действовало самоотверженно и многое сделало для Победы — было бы несправедливо это не видеть и тем более это недооценивать.

И только после войны, оборачиваясь назад, постигая прошлое нашей дипломатии, стали проникать в суть того, что означали для Кузнецкого моста многострадальные 30-е, по праву оценивая события, у которых одно название — трагедия.

Но мы обогнали время — вернемся, как велит хронология, к событиям, происшедшим раньше.

Массовая демобилизация чичеринских кадров, которая принимала размеры стихийные, была всего лишь прелюдией похода против посольского корпуса. Через год после смерти Георгия Васильевича был арестован Л. М. Карахан и вскоре расстрелян. Карахан, как было сказано, — первый и некоторое время единственный заместитель Чичерина в зоревые годы революции. Редко с кем из своих заместителей, которых позднее побывало множество, Георгий Васильевич работал в таком контакте, в таком дружеском согласии.

У Карахана был талант общения. Достаточно сказать, что Лев Михайлович в немалой степени привлек к Стране Советов виднейших деятелей зарубежного мира: Эррио, Ататюрка, Сунь Ятсена.

Н. Крестинский принадлежал к той группе наших политиков, которые росли вместе с революцией, назначался на важные посольские посты. Был взят под стражу едва ли не с первой группой дипломатов и расстрелян.

Михаил Кольцов какое-то время числился в кадрах наркомата, и не столько в качестве оперативного работника, сколько автора листовок к иностранным войскам, идущим на Страну Советов. Газетчик, всем периодам суток предпочитавший ночь, он обожал ночные телефонные разговоры с Чичериным — многие кольцовские идеи, относящиеся к новым и новым изданиям, на которые был скор «Огонек», родились в этих беседах. Опыт оперативной работы в Наркоминделе ему пригодился, когда он был своеобразным представителем советской стороны в испанской республиканской армии. Человек превеликого мужества, прозорливый политик и, конечно, дипломат, знающий цену оперативной акции, он много сделал для сплочения интербригад. Был арестован вскоре после возвращения из Испании и расстрелян. В гряде посольских вершин одна из самых мощных заслуживает быть названной его именем.

Полпред Ян Берзин, в сущности, ушел из жизни в расцвете сил — в 57 лет. Он был участником двух революций. Интеллигент, чьи познания в истории были огромными, он был выдвинут латышскими коммунистами на пост наркома просвещения республики, а с созданием Коминтерна стал одним из его секретарей. Человек высокого интеллекта, полиглот, он не без личного почина Чичерина был назначен полпредом в Финляндию, а затем в Австрию.

И в заключение о судьбе послов, которых я знал. Первое имя — Иван Майский, посол в Великобритании. Помню, как в пору моей службы корреспондентом «Красной звезды» встретил на военном аэродроме, занесенном обильным декабрьским снегом сорок первого года, летчика-инженера Павла Федрови, только что вернувшегося с Британских островов, и тот рассказал о бивуачном житье-бытье нашего посольства в Лондоне.

— Посол Майский был все эти месяцы со мной рядом, — говорил Федрови, — вместе ездили на базы польских летчиков, защищавших лондонское небо, вместе принимали боевые машины на танковом заводе… Кстати, он человек литературный — был редактором «Звезды», в дружбе с Шоу и Уэллсом!..

Последнее заинтересовало, не каждый посол мог похвастаться дружбой с Шоу и Уэллсом. И вот удача: когда работал над «Дипломатами», возникла проблема: «Кто знал Чичерина по его лондонской поре?» Люди бывалые подсказали: «Майский!.. Кстати, он только что вышел из тюрьмы — просидел три года. — И добавили не без печального юмора: — Выпустили и извинились, ошибка, мол… Ничего не скажешь, жест почти рыцарский: раньше держали и дольше, да не извинялись…»

И вот встреча в квартире Майских на улице Горького — квартира будто прослеживает путь посла в дипломатии: финская комната, японская и никаких следов недавних испытаний. Более чем гостеприимные хозяева: он и она, только у него завалившиеся щеки и глаза, больше обычного выступившие из орбит, но о происшедшем недавно ни слова… Извлек пакет писем от Шоу и Уэллса да еще связку корреспонденции от супругов Уэбб. Разговор о Чичерине — до полуночи.

Потом, когда работал над «Кузнецким мостом», ходил на улицу Горького, как на работу, — никто не мог воссоздать портреты Черчилля, Идена и Бевина так точно, но на этом все замкнулось. И только однажды, когда минули годы, произнес доверительно: «Врагу не пожелаю! Самое страшное: пытка бессонницей, когда по нескольку суток не дают спать… Так просто: не дают уснуть ни на секунду!.. Что говорить! Ад!» Как сейчас слышу голос старого посла.

Ничего не скажешь: предмет для извинений не утаишь — было за что извиняться! Столько лет минуло после этого, а не могу не спросить: «Если невинного человека бросили в тюрьму, кто-то за это должен отвечать?»

И еще одна посольская история, последняя. Сергей Иванович Кавтарадзе. Тот самый, что был Председателем Совнаркома Грузии. Его бросали в застенки (трижды!) по обвинению в том, что пытался… минировать ложу Большого театра, в которой должен был находиться синклит во главе с Самим. Тут тоже имел место факт извинения. Формой извинения явилось назначение на весьма высокий дипломатический пост.

Я проработал с Кавтарадзе почти три года — был его советником в Румынии. Он был замкнут в такой же мере, как и Майский, но что-то мог рассказать и он. Так и сказал: «У них это называлось «психической атакой». Что это означало? Будили в полночь и везли за город, километров за двадцать — тридцать. Высаживали на заболоченном поле и уводили подальше от дороги. Хорошо помню: до рассвета оставались часы, и были видны огни Москвы, полоска огней по горизонту — да, двадцать — тридцать километров… Обнажили пистолеты: «Признавайтесь или положим, вот тут сейчас положим…» Дула пистолетов обводили лужу под ногами — казалось, очерчена сама могила… Я сказал: «Нет». Повторили, но так, что в интонации слышалась окончательность: «Значит, нет?» Я сказал: «Нет!» Погрузили и повезли обратно. Помню, когда вернули в камеру и я упал на койку чуть ли не замертво, то до слуха донесся бой кремлевских курантов. Никогда не доносился, сейчас донесся — Лубянка на холме, слышно…»