Посмеялись. Девятый, радуясь тому, что за свою несуразную шутку отделался довольно легко, повеселел и, не зная больше за собой никаких грехов, подъезжал все ближе — намолчался.

— Значит, — подытожил комбриг, прихлопнув ладонью, — клуб доставим. А с женскими ролями как-нибудь справимся. Да и не нюхает у нас как будто никто, желать здравия некому.

В сутолоке, когда все главное как будто обговорено, решено и — с плеч долой, командиры стали подниматься. Загремели отодвигаемые табуретки.

— Григорь Иваныч, — пророкотал голос Девятого, — тут разъяснение требуется небольшое… Мужики из меня прямо душу вынимают: правду, говорят, нет, что с буржуями договорились торговать? А главное, мы к ним, говорят, поедем или они к нам?

Спросил и тут же понял, что зря, однако, вылез, лучше бы помалкивал, не обращал на себя внимания. Точно впервые как следует увидев эскадронного, комбриг с усилием в него вгляделся и, видно было, что-то стал мучительно припоминать.

— А вот что, — и веселости Котовского как не бывало, сразу расстроился, — слушай, Палыч. Ну что мне с тобой делать — ума не приложу.

Убежденный, что тут какая-то ошибка, которая сейчас же и выяснится, Девятый стал было таращить глаза, но комбриг не дал ему раскрыть рта.

— Стыдно, Палыч. Честно говорю, стыдно. Ведь уши отваливаются слушать тебя. Эка, скажут, приехали… Мало они тут от Антонова матерков наслушались, так нет, вон какого артиста привезли.

«Эх, — казнил себя Девятый, — дернуло же за язык! Вот всегда так…»

— Давай, Палыч, по добру договоримся. Прямо говорю, терпеть больше нельзя. Сам понимаешь… Ну что ты как сыч молчишь?

— Да ладно… — эскадронный, глядя под ноги, переступил.

— Ну, что — «ладно»? Что за «ладно»? — начал выходить из себя Котовский. Отвиливания он не выносил.

— Попробую, говорю.

— Я те дам — попробую! Видали его — пробовальщик нашелся. Ты скажи и сделай, понял? И — никаких! А то — попробую…

Эскадронный стоял с таким видом, что, кажется, режь его, жги — больше не выжмешь ни слова.

— Смотри, — смягчился комбриг. — Ты меня знаешь.

Как будто можно было расходиться.

С неизменной шинелью на плечах Юцевич тронул комбрига за локоть и, отвернувшись вместе с ним к окну, стал что-то показывать на своих исписанных листочках.

— Постойте, — бросил через плечо Котовский. — Еще не все.

И продолжал советоваться с начальником штаба.

— Гм… Что же ты раньше-то молчал? — упрекнул он Юцевича и жестом призвал командиров вернуться к столу.

Дело касалось известной манеры бандитских отрядов петлять, запутывать свой след и время от времени возвращаться на те места, откуда их, казалось бы, окончательно выкурили. Богуславский хоть и держит путь в глубину губернии, все же едва ли упустит случай лишний раз гульнуть: страх мужика перед расправой сейчас единственный союзник бандитов. Юцевич предлагал оставлять в очищенных от бандитов деревнях небольшие гарнизоны, и Котовский с ним соглашался: это уже оправдало себя на Украине, где кавалеристы несли охрану сахарных заводов и государственных хозяйств.

К удивлению Котовского, никто из командиров не отозвался, и неловкое молчание висело до тех пор, пока простоватый Вальдман — у него всегда что на уме, то и на языке — не проворчал:

— Эдак если у каждой избы по караулу ставить, эскадрона не хватит.

Тоже в общем-то было верно, и Юцевич, увидев, как у Котовского стали округляться глаза — верный признак сдерживаемого бешенства, — пожалел, что высказал свое предложение сейчас, при всех и, надо признаться, наспех, не обсудив его как следует с глазу на глаз ни с комбригом, ни с комиссаром.

В раздражении постоянным упрямством Вальдмана (а тот, чего греха таить, бывал порой таким, что хоть кол на голове теши) комбриг всплеснул руками.

— Ведь вот человек, а? Ему — одно, а он… Да ты думаешь, нет, что говоришь? Или ты думаешь, что мужики эти сами по себе, а мы с тобой сами по себе? Их, значит, стрелять будут, мучить, а ты свои прекрасные брови наглаживать будешь?

Эскадронный, сдерживаясь, проговорил глухо, с угрозой:

— Брови тут ни при чем, товарищ командир бригады!

— А если ни при чем, так думай! Для того и армия, чтобы народ жил и работал спокойно. Иначе нас с тобой и не держали бы, не изводили зря на нас корму. Трудно понять, что ли? Просто неловко за тебя, ей-богу. Ты сам должен людям втолковывать, а тут с тобой приходится…

Последние слова комбриг произносил без прежнего напора, раскаиваясь за свою несдержанность. Остывал он быстро. Зря вообще-то накричал, эскадронный высказал то, что уяснил сейчас на совещании. С одной стороны, сам же только что приказал выбросить из головы всякую мысль о легкой прогулке, с другой — действительно, пока со всею ясностью не установлено, что у повстанцев на уме, разумнее было держать все свои силы в кулаке. И оттого, что, не сдержавшись, он опять сорвался (а главное, сорвался-то не по делу, распушил человека ни за что ни про что), комбриг был раздражен и хотел поскорей остаться один.