Сбоку Ольга Петровна заглядывала ему в лицо, он потуплялся и трогал себя за нос. Что было ответить? Сказал, что вообще-то сейчас на юге начинаются горячие денечки: Деникин. В Красной Армии создаются подвижные кавалерийские соединения. Он, например, назначен командиром бригады. Ольге Петровне придется взять на себя всю лечебную часть, потому что бригадный врач Скотников пьет без просыпу, не лекарь, а вороний корм!

— Но это вам, наверно, все неинтересно? — спохватился он.

— Наоборот! — запротестовала Ольга Петровна и заставила его рассказывать дальше.

Странно, что ни в тот вечер, ни потом он не испытывал ни малейшего раскаяния в том, что поддался настроению минуты и разговорился нараспашку. Наоборот, ему хотелось видеться с ней снова и снова, ходить, чтобы она держалась за его локоть, и разговаривать без каких-либо утаек, — единственный человек, который вызвал его на такую небывалую откровенность. («Когда сочувственно на наше слово одна душа отозвалась…») Даже с товарищем Павлом он не испытывал такой свободы! Значит, в самом деле что-то протянулось между ними и, несмотря на боевую обстановку, на занятость обоих, крепло день ото дня.

Провожая ее к начальнику санитарной службы 45-й дивизий, Григории Иванович неожиданно остановился и затоптался с виноватым видом.

— Вы знаете, я должен вам сознаться. Тут такое дело. Товарищи интересуются, кто вы мне такая. Понимаете? Ну, я подумал, подумал, да и брякнул: жена. Только вы не подумайте ничего! Нет, нет. Это я для вашей же пользы. Мужики, они знаете какие? Видят, женщина, одна. Ну и все такое. А тут… бояться будут.

На время, пока формировалась кавалерийская бригада, Ольга Петровна получила назначение в перевязочный отряд. Котовский находил возможность навещать ее, иногда пересылал коротенькие записки. Однажды ее отыскал сумрачный Зацепа и вручил знакомый кожаный чемоданчик.

— Здесь имущество вашего брата.

Она удивилась: то жена, то сестра. Оказывается, среди бойцов прошел слух, будто комбрига за время болезни отыскала сестра и вызвалась поехать с ним на фронт. Они были рады за своего командира: все родной человек рядом, если что случится.

Формирование бригады подходило к концу, при встречах Котовский рассказывал, какие подбираются люди — орлы. Заслушиваясь, она невольно представляла себе сказочных богатырей, отважных рубак, способных одним своим видом поразить любого врага. Многих в бригаде она знала заочно, по вдохновенным рассказам Котовского.

Каково же было ее удивление, когда она впервые увидела выстроенные на площади эскадроны. Сначала она не поверила своим глазам. Бойцы в измызганных шинелях и венгерках, в штатском пальто и драных полушубках, кто в валенках, а кто и в лаптях горделиво сидели на разномастных лошаденках самых разных пород: от добротных кавалерийских коней до захудалых крестьянских кляч. Выделялся Илларион Няга, командир первого полка, в бурке и казачьей папахе. На Макаренко, командире второго полка, были обычный полушубок и шапка с опущенными ушами. Начальник штаба Юцевич мерз в жиденькой солдатской шинельке.

— Не туда глядишь! — возбужденно говорил комбриг. — Лапти что… До первого боя. И лошадь тоже. Ты их в деле посмотри. Я же говорю — орлы!

Он склонился к ее уху, лицо его слегка порозовело.

— Я когда-то себя Дубровским воображал. Да, да! Эх, мне бы тогда таких вот героев…

Взволнованная, она стояла рядом с комбригом и во все глаза смотрела на проходившие строем эскадроны. Убого обмундированные бойцы, сворачивая шеи, преданно глядели на своего комбрига и орали, иные выхватывали шашки и проносили их над головой. Бойцов поднимало сознание того, что они делают одно дело вместе с таким прославленным человеком, который к тому же каждого из них знает в лицо и по имени.

Они подобрались один к другому сами, подобрались но духу и решимости сражаться, и Котовским знал, что в бою их недостаточно убить, их еще надо повалить, — вот какие это были люди! Они воспринимали окружающий мир с подобающей времени простотой: свои и чужие. Чужих надо убивать, иначе они убьют тебя. И вот когда совсем не останется чужих, тогда наступит прекрасная жизнь, без изнурительных голодных переходов и смертельного вихря атак. Будущая жизнь представлялась им чем-то вроде пышного кумачового восхода над молодой зеленой степью. Для здания нового, невиданного прежде мира они пока что только стаскивали камни — каждый свою глыбу. Об архитектуре, об окончательной отделке ни у кого покамест не болела голова, — сначала нагромоздим достаточно необходимого материала, а уж потом достроим и отделаем. Потом… Многое заключалось для них в этом простом коротеньком слове. Ради того, что будет потом, они раздетые погрузились в теплушки и отправились рубиться и умирать под Петроград, далеко от родной теплой Бессарабии, гибли, не издав ни слова сожаления, а если и прощались, умирая, то по запалу боя, по разгону души говорили такие слова, что у оставшихся в живых закипала кровь, и, может быть, поэтому они в своем нищенском обмундировании, на тощих, изломанных нуждою лошаденках громили наголову самые отборные дивизии, разбивали самых образованных генералов.

Ряд за рядом, взвод за взводом, эскадрон за эскадроном проходили восторженно кричавшие бойцы, и у комбрига от подступавшего волнения розовели скулы, блестели глаза. Эти люди прошли с ним в составе Южной группы войск, за плечами у них были бои под Новой Греблей и Петроградом, и он знал, что они не задумаются выполнить любой его замысел, любое приказание или жест. В ответ ему хотелось прокричать им самые горячие слова любви и благодарности, однако он, облизывая сохнущие губы, лишь с щегольской медлительностью сгибал в локте руку и выбрасывал пальцы к виску.