Все шло надлежащим порядком; мы оба вооружились: я — книгой, он — газетой и, ценя дорогое время, не отрывались от них даже и тогда, когда распоряжались с супом или бифштексом. Одним словом, вопреки инсинуациям Веры, мы устроились так, что еда не мешала чтению, а чтение еде. Василиса, правда, поглядывала на нас неодобрительно, но мы и ухом не повели и продолжали, неся в рот ложку супа или кусок мяса, он — следить за тем, что нам пишут из Европы, я — интересоваться сверхъестественными приключениями и страданиями диккенсовского героя.

После обеда мы устроились, конечно, на балконе. Бахметьев прочитал уже газету и, по обыкновению, счел нужным помешать читать и мне.

— Меня прямо изумляет, — начал он, — настроение и мое, и ваше, да и всего Петербурга. Недели через полторы с нами может произойти очень печальная история, а мы как ни в чем не бывало: едим, пьем, гуляем, читаем, веселимся, как можем. Одним словом, занимаемся обычными делами, нисколько будто не думая о близкой смерти. Отчего бы это?

— Да разве можно волноваться так долго? — возразил я. — Ведь это, черт возьми, хуже всякой смерти; я, по крайней мере, не могу представить себе более ужасного нравственного состояния, как продолжительная тревога.

— Н-да, — процедил Бахметьев.

— Притом все еще теплится надежда, неуверенность в неизбежном столкновении, питаемая, вероятно, тем, что здесь, в Петербурге, до сих пор не видно кометы. Ну, а наконец, что бы вы посоветовали делать? Уехать? На какие средства? Что бы мы ели. мы, люди 20-го числа?

Бахметьев, как всегда, не стал отделываться общими местами вроде: «Бог дал день, даст и пищу» или «как-нибудь перебьемся». Подтвердив молчанием свое со мною согласие, он потеребил бородку и начал гарцевать с другой стороны:

— Скажите, пожалуйста, Николай Николаевич, вам не жалко?

— Себя? Очень.

— А еще кого?

— Да всех тех, кто дорог моему сердцу.

— А кто не дорог?

— И тех жалко, но как-то умом, а не сердцем. Я заметил, что и вообще люди чутки лишь к конкретным страданиям и то, если они происходят на глазах. А в данном случае я ведь не в лучших условиях, чем другие; опасность и мне, и всем угрожает одна и та же.

— Ну, все-таки разница есть. Вот, например, если нам с вами придется уехать из Петербурга, то мы хоть знаем, куда приткнуться; а большинство даже и этого скромного утешения не имеет.

— Ах, вы об этом! Да, это обстоятельство, эта безвыходность положения наиболее трогает меня. Я всегда, и в детстве еще, бывало, горько сожалел лишь о тех, кому не предоставлено право выбора между хорошим и дурным и остается только последнее.

— А если человек заблуждается?

— Тех я, бывало, тоже жалел, но теперь мое сердце стало черство и даже, можно сказать, нетерпимо…

— Так неужели же?

— Постойте, вы мне не дали договорить. Если бы я видел, что человек, по-моему, заблуждается, то я и теперь счел бы своим долгом указать ему это, предостеречь от последствий. Но если бы он, не доказав мне, что я ошибаюсь, все-таки поступил по-своему, то я охладел бы к нему и даже с любопытством следил бы, что из этого выйдет. Вот до чего я стал черств душой.

— Это ужасно чудно, — пробормотал Бахметьев.

— А, по-моему, только логично. Допустим, что вышло бы скверно: ведь мой долг исполнен. А насилия нравственного или физического я не допустил бы по отношению к себе и не считаю себя вправе применить его к другому. Да и где гарантия, что именно мой взгляд правилен? Может быть, то, что я считаю дурным, для другого как раз хорошо. А если я ошибусь, то ведь мне тогда о себе нужно жалеть, а но о другом.

— Вот не ожидал! Все о вас такого мнения, что вы — доброта, гуманность олицетворенная, а вы на, поди, какой жестокосердный!

— А я на, поди, какой жестокосердный! — серьезно передразнил, я его, повертываясь носом к стене, будто бы я устал лежать на спине; но умысел другой тут был.

Бахметьев помолчал, улегся поудобнее, задрал ноги на барьер балкона и начал атаку с третьей стороны:

— Нет, это страшная ирония судьбы! Века, тысячелетия, миллионы лет люди жили себе и умирали, как следует, по-хорошему, а мы вдруг…

— Какая же разница между этой смертью и, например, от кинжала брав'u?

— Какая? Гм…

Он запнулся.

— Да хоть такая, что последняя смерть случайная, за минуту еще неведомая, а о комете мы уж недели три слышим.

Сразив меня этим аргументом, он продолжал:

— Но сама смерть, ах, какая это мудреная штука! Раньше я как-то поверхностно относился к этому явлению и только теперь осознал всю его… как бы сказать… остроту, что ли. Живет человек, и: все ему кажется, что смерть еще далеко; а она вдруг тут как тут, и жизни осталась самая чуточка. А умирать-то еще не хочется: как будто рано. Оглядываешься назад и видишь, что там ничего нет, впереди пусто. Вот он, самый ужас-то где!