Всего «роспись» охватывает период с 13 июня 1654 года по 9 января 1655 года и включает подробные данные на 610 человек, захваченных с оружием в руках. Большинство из них согласились служить московскому государю. Часть была записана в «стрелецкую службу» и послана в дальние гарнизоны на Терек, Казань и Астрахань, но были и такие, которых тут же освободили, например: «30 человек белорусов смолян оставлены в Дорогобуже, а велено их привести к вере и взять по них поручные записи, что им житии в деревнях на старых своих жеребьях». Около 13 % пленных отказались служить царю и на момент составления «росписи» содержались в тюрьме («а кормити их велено из государевых из хлебных запасов»). Такие же меры (помилование и привлечение на службу) к пленным солдатам применялись и в 1656–1658 годах.

Кроме того, московское правительство не скупилось и на вербовку целых отрядов своих противников. Из другой росписи, например, следует, что «Выезжей шляхте Лисовского полку» платили следующим образом: «Полковник Карус Лисовской 1 ч. (человек) 80 рублёв, ротмистром 2 ч. по 40 руб., итого 80 рублёв, порутчиком 3 ч., хорунжим 3 ч. по 30 рублёв, итого 180 рублёв, обоего начальным людем 9 ч. 340 рублёв. Рядовым 165 ч. по 20 рублёв, и того 3300 рублёв. Обоего того полку начальным людем и шляхте 174 ч. 3640 рублёв…». Далее по списку идет полоцкая шляхта во главе с хорунжим Казимиром Корсаком, который, кстати говоря, получил 100 рублей, что по тем временам было весьма внушительной суммой, намного превышающей жалованье полковников «нового строя».

По переписным книгам русских городов — Клина, Старицы, Боровска, Вологды, Можайска и др., которые были написаны спустя 10 лет после Андрусовского перемирия, довольно часто упоминаются «белорусцы» — «сироты» и малолетние, очевидно лишенные родителей либо некогда оставленные в местах ожесточенных боевых действий, а впоследствии подобранные ратниками. Например: «Горского повету крестьянская дочь Манка Павлова, жила де она в Польше за Обуховичем, а взял де ее в Польше Иван Андреев сын Цвиленев в первых годех и крестил ее у себя во дворе». «Звали его Казмерком, а ныне в крещении Фетка… польского полону… а в походе взяли его в малом возрасте и привезли его в село Исады малолетняго, и жил он у Луки Ляпунова в доме его, стерег животное стадо». В целом же к переселенным крестьянам, холопам и бобылям «православной веры» относились так же, как и к своим. Здесь действовали точно такие же механизмы — и в «воле», и в «крепости», и в «холопстве».

Но продажа пленных литвинов на рынках тоже имела место. «Живым товаром», как правило, становились «изменники» — жители поветов, нарушивших присягу царю. Как ни жестоко это звучит, но вследствие «измены» тогдашнее московское право ставило их вне закона (даже убийство боярина считалось меньшим злом): убить, продать или оставить у себя «на дворе» такого пленника-клятвопреступника — оставлялось на усмотрение ратника-владельца. Но продажа не приветствовалась правительством в том случае, если владелец продавал «полоняника» басурманам, хотя это правило, видимо, легко обходили.

Разумеется, все эти бедствия белорусского и литовского народов по большому счету были порождены войной, носившей со стороны Москвы, если отбросить идеологическую шелуху об «освобождении православных братьев», захватнический характер. Но и делать из московских войск «исчадие ада» тоже не стоит — в целом они действовали исходя из тогдашних представлений о добре и зле. Другое дело, что и ангелами во плоти, как долго их рисовала царская и советская историография, они тоже небыли.

Царский выезд на смотр войск.

Заседание сейма Речи Посполитой.

Здесь важно отметить и то, что во время войны, как известно, гибнут наиболее активные. После войны Алексея Михайловича в Беларуси осталась не просто половина населения, а худшая его половина — те, кто отсиделся или приспособился. В основном выжили крестьяне, бывшие лишь носителями этнического элемента, тогда как представители высокой культуры, люди с ярким гражданским сознанием были истреблены. Как составляющий элемент белорусского общества шляхта и мещане, по сути, перестали существовать. Но высшие общественные пласты, как известно, всегда трудно восполнимы. По этой причине белорусское общество надолго потеряло полноценность. Хозяйственная катастрофа тоже была фантастической — несколько десятилетий после войны-потопа белорусы, например, не могли даже восстановить площади тех земель, которые ранее обрабатывались. Путешественники, изредка навещавшие тогда Беларусь, писали, что видят городской мусор вместо городов, и так продолжалось на протяжении длительного времени.

Кроме того, московское правительство умело использовало конфессионную карту — православную церковь, за которую, по его словам, оно и воевало. Население, а к тому времени более половины белорусов уже были униатами, вновь переводилось в православие. А после возвращения власти Речи Посполитой начался обратный процесс, причем все делалось для того, чтобы уменьшить роль и значение православной церкви. В результате началась мощная полонизация, так как православная церковь, поддержанная оккупантами, была страшно дискредитирована в глазах элиты. Уцелевшая шляхта окончательно переориентировалась на Польшу. Впервые слово «католик» стало синонимом слова «поляк», а мещанские слои, выбитые в войну, пополнялись в основном за счет еврейства. В начале XVIII века количество белорусов вновь превысило 2 млн. человек, но Северная война Петра I унесла еще 30 % белорусского населения и вновь привела к хозяйственной разрухе. Примеров такой долгой демографической стагнации в европейской истории просто нет. Последовал полный крах и в сфере культуры. Конец XVII и весь XVIII век с полным правом можно считать временем молчания белорусской и литовской элиты, которые полностью полонизировались. А народ, крестьянство — они молчаливы, в их среде рождается только фольклор. Новая белорусская и литовская культура началась лишь в XIX веке.

Позвольте привести только один факт, который ясно дает понять, что творилось в то время с сознанием людей. Именно тогда, после тотальной катастрофы, в Беларуси и Литве впервые стал популярен так называемый танец смерти. Это известное изображение-аллегория (танцующие скелеты) в Европе присутствовало гораздо раньше: во Франции в XII веке, в Чехии — в XIV–XV веках. Но там в первом случае он был связан с чумой, а во втором — с гуситской революцией. В белорусских и литовских источниках до XVII века подобная аллегория не встречалась. А вот в XVII веке танец смерти стал здесь едва ли не самым популярным мотивом как символ близкого конца.