Как показал ответ Сталина, прогноз, сделанный Кессиди в ноябре 1944 года, начинал сбываться. Но пока отчасти — применительно только к внешней политике. Иосиф Виссарионович действительно стал проводить «умеренно-консервативный» курс, если понимать под ним стремление добиваться любыми способами собственных целей, далеко не всегда совпадающих с теми, что преследовали его союзники. Поступал не менее решительно и безоглядно, нежели Черчилль или Рузвельт в Западной Европе. Ставил у власти, всячески поддерживал, и притом вполне открыто, верные Советскому Союзу режимы в Польше и Румынии. В основных сопредельных странах, призванных, по замыслу Сталина, способствовать обеспечению национальной безопасности СССР, стать потому зоной его жизненных интересов. Закреплял юридически, на десятилетия, союзами о дружбе и взаимопомощи с ними. Поначалу, естественно, с Польшей — 21 апреля. А заодно, использовав предоставившуюся возможность, с Югославией — 11 апреля.

24 апреля Сталин решительно и твердо объяснил Трумэну и Черчиллю мотивы своего поведения: «Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Вопрос о Польше является для безопасности Советского Союза таким же, каким для безопасности Великобритании является вопрос о Бельгии и Греции.

Вы, видимо, не согласны с тем, что Советский Союз имеет право добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу правительство, и что советское правительство не может согласиться на существование в Польше враждебного ему правительства. К этому обязывает, кроме всего прочего, та обильная кровь советских людей, которая пролита на полях Польши во имя освобождения Польши. Я не знаю, создано ли в Греции действительно представительное правительство и действительно ли является демократическим правительство в Бельгии. Советский Союз не спрашивали, когда там создавались эти правительства. Советское правительство и не претендовало на то, чтобы вмешиваться в эти дела, так как оно понимает все значение Бельгии и Греции для безопасности Великобритании».

Не удержался Сталин в своем ответе и от того, чтобы подчеркнуть появившийся разлад в прежних отношениях. «Надо признать, — писал он, — необычными условия, когда два правительства — Соединенные Штаты и Великобритания — заранее сговариваются по вопросу о Польше, где СССР прежде всего и больше всего заинтересован, и ставит представителей СССР в невыносимое положение, пытаясь диктовать ему свои требования. Должен констатировать, что подобная обстановка не может благоприятствовать согласованному решению вопроса о Польше» [471] .

И все же, тщательно взвесив все возможные последствия прекращения, даже временного ослабления налаженных отношений с Вашингтоном и Лондоном, Сталин вынужден был пойти на определенные уступки, явно смягчив свой натиск. Сделал это ради того, чтобы не потерять главную позицию, занятую за годы войны — одного из трех вершителей судеб мира. Позицию, которую очень легко можно было утратить на конференции в Сан-Франциско.

При окончательном определении устава ООН, то есть принципиально новой политической структуры, призванной обеспечить координацию международного сотрудничества на весьма продолжительный срок, развернулась изощренная дипломатическая борьба. Четко и недвусмысленно обозначился переход от прежнего, хорошо изученного, успешно использовавшегося Сталиным и Молотовым механизма принятия решений по всем вопросам консенсусом, к новому, непредсказуемому. К процедуре открытого голосования, при которой СССР не мог даже надеяться на поддержку большинства Генеральной ассамблеи. Органа, по замыслу США и Великобритании, должного стать основным для ООН.

Причина такого устремления разгадывалась просто. Англо-американский блок мог располагать, как минимум, поддержкой половины из 50 стран, весною 1945 года и составивших объединенные нации. 25 голосами: их собственными, пятью — британских доминионов и 18 — латиноамериканских стран (сложность для Вашингтона представляло возможное поведение только Аргентины, где у власти находился его непримиримый противник Хуан Перон). А если учесть, что скорее всего блок по принципиальным проблемам будут поддерживать и шесть западноевропейских стран — Франция, Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Дания, Норвегия, то складывалось твердое постоянное большинство в 31 голос. Советскому Союзу приходилось довольствоваться только тремя — собственно своим, СССР, Белорусской ССР и Украинской ССР, да надеяться еще на два — Чехословакия и Югославии.

Такие простые выкладки и заставили Молотова, Громыко, остальных членов советской делегации на конференции приложить немало сил для кардинального изменения намеченных принципиальных основ структуры ООН. Добиться того, чтобы важнейшие решения принимались бы не на заседаниях Генеральной ассамблеи, а в более узком кругу, в Совете безопасности. Превратить последний в главный орган ООН, а пять его постоянных членов — Великобританию, Китай, СССР, США и Францию — наделить правом вето. Правом, необходимым при сложившихся условиях лишь Москве. Ведь только таким образом она могла, в случае необходимости, отвергнуть любое, направленное против ее интересов, предложение.

При всем при том требовалось и не прекращать борьбу за каждый голос в свою поддержку. Только для того и сделать все возможное, дабы союзники признали польское правительство, а его представителя допустили, наконец, в ООН. Пойти хотя бы здесь на видимые уступки. Сохранить же Сталину при явно вынужденном компромиссе свою роль члена «большой тройки» или, по его выражению, «клуба пятимиллионных армий», помог неожиданный визит в Москву Гарри Гопкинса. До 12 апреля советника и личного помощника Рузвельта, согласившегося перед отставкой выполнить еще одну привычную ему миссию улаживателя самых сложных проблем.

Гопкинс пробыл в Москве две недели — с 25 мая по 7 июня и успел сделать очень многое. На трех встречах со Сталиным и Молотовым согласовал очередную встречу в верхах, а также урегулировал остававшиеся со времен Ялты спорными вопросы. О создании союзнического контрольного совета для поверженной Германии, величине репараций, разделе германского флота. Даже о назначении не кого-либо, а пренепременно маршала Жукова членом контрольного совета. Обсудил в деталях и предстоявшее вскоре вступление СССР в войну с Японией. Но как и на Крымской встрече, больше всего времени пришлось потратить на обсуждение положения в Польше, ибо, как вполне серьезно заметил Гопкинс, она «стала символом нашей способности разрешать проблемы с Советским Союзом» [472] .