Предвоенной весной долго разгуливал по пойме приободренный Васюган. Расчесывал струями ломкую прошлогоднюю осоку. Пригибал кустарники. Расселял по лугам по случаю водополья невесть откуда принесенные доски, жерди, коряги, бревна. Расшвыривал, заметал по дальним луговым углам весь накопленный за безмерную зимушку сор.

Схлынула вода — нахлынули травы. В деревне установилась пора оживленного предсенокосья. Ладили сенокосилки, конные грабли. Отбивали, натачивали косы. Мастерили грабли, косовища, трехрожковые стогометные вилы. Евлампий плел новые копновозные веревки. Шорник шил уздечки, починял изрядно подержанную упряжь.

Сеноуборка всегда была для колхоза сражением. В первую военную страду — тем более. Сражение требовалось непременно выиграть. В ход пускалось все: артиллерия конных косилок, гремучих крупноколесных граблей. На сенокос высыпала вся колхозная пехота, начиная от пацанья и кончая коромысловатыми старухами и стариками, иссушенными работой и русской печкой.

В травную атаку шли неизносимые деревенские бабоньки. Долго мелькали разноцветные, остроугольно надетые на головы платки, косынки. Долго чавкала под сапогами, чирками, калошами вонючая густая жижа, взблескивая меж кочек ртутно-фиолетовыми зеркальцами.

В копновозы издавна годилась верткая ребятня, гордо восседающая на густошерстных спинах коней, откормленных на вольной траве. Почти каждый копновоз обзаводился гнойными коростами на заднице. Ходили по земле косолапо, вперевалочку, отдирая от ложбинки воспаленной ягодицы прилипшие штанишки.

Всю войну бежал подо льдом и под светлыми туманами Васюган: молчаливая ломовая лошадь. Безустально таскал на хребтине груженые неводники, баржонки, связанный на плотбищах строевой лес. Река тоже воевала с врагом, тянула одну жесткую лямку с нарымскими тыловиками.

Гриша не написал отцу о падении с кедра, о вывихнутой ноге. К чему бойцу лишние тревоги? Сгоношили с матерью посылку на фронт. Орешков отправили, сушеной черники, чеснока.

Колхоз готовил одежду бойцам. Сшили пять полушубков, семнадцать фуфаек-стеженок. Горислава кроила выделанные овчины. Шили рукавицы-мохнашки из собачьих шкур. Пусть погреют солдаты руки. Стылыми пальцами трудно в фашистское горло вцепиться. Сибирские шубинки, мохнашки любую пятерню отогреют. Глоток немецких много, но и теплых рукавиц по всей-то Сибири шьют много. Берегись, враг!

Пролетит над Васюганом ветер-верховик, дунет с низовья холодный низовичок — ни один не приносит весть о скором конце войны. Там солдаты бьются за Москву. 3десь, в Авдотьевке, солдатки убиваются на колхозных работах. Некоторые в горьких вдовиц обернулись по воле вложенных в страшные конверты похоронок. Адская настороженность висела над людскими судьбами бритвенно отточенным тяжелым топором. Неминучая, непредсказуемая явь, творившаяся на далеких полях сражений, вычитанные из газет, услышанные по радио убийственно сжатые сводки, пылкое воображение солдаток рисовали картины одну страшнее другой. Да еще ознобные сны прилетали в каждую избу пугающими татями, холодили душу и кровь.

Душа-вещунья подсказывала Гориславе: размирье с немцем надолго. Эвон, поганец, как прет — на Москву хайло разинул. Где там Тереша? Тепло ли ему, не голодно? Авдотьевский колхоз хоть и мал, но подсоба армии. Здесь, в нарымском затишье, солдатки да ребятишки турнепсом, жмыхом, картошкой перебьются. Река рыбки даст. Ее берега, близкие болота ягоды не пожалеют, угоры с кедровниками — орешков. Солдат — пахарь войны. Пахаря всегда надо сытно кормить — хлебом да мясом.

Рано еще. Так рано, что петухи не думают смутить деревенскую тишину первым всполошным криком. Горислава с открытыми глазами прислушивается к ноющему от вчерашних трудов телу. Будто не жилы — струны пропущены сквозь него и каждая гудет-поет на свой лад. Подняла руку на постели — налита свинцовой тяжестью. Короткий сон прошмыгнул в ночи бесшумной мышью.

Темь в избе непроглядная. Печное тепло с вечера сморило сверчков. До сих пор не слыхать их назойливого поскрипывания. Сопит, ворочается на полатях Гришутка да ходики отсекают гремучим маятником секунды и минуты тягучей жизни. Узкий коридорчик отведен маятнику под старыми пропыленными часами. Не разбежится ни влево, ни вправо. Зато коридор времени просматривается в непроглядную даль. И оторопелой мыслью не пробежать его.

Спать хочется Гориславе — голову даже мутит. В воспаленный от постоянного недосыпания мозг каждое утро влетало первым одно и то же неотвязное слово — война. Слово гремело взрывами, горело огнем. Призывало к труду, как к утренней молитве за всех убиенных и живущих ратников страны, за избавление земли от фашистской погани.

У изголовья самодельной деревянной кровати лежали на табуретке толстокожие церковные книги. Они застегивались на тугие бронзовые застежки-схватцы. Каждая пара застежек не походила одна на другую. Отличалась формой, орнаментом, величиной. К ним был приложен труд мастеров-чеканщиков и ювелиров. Горислава протянула руку, положила на верхнюю книгу. Холодная кожа остудила теплую ладонь, сняла тяжелое ощущение от короткого невзбодрившего сна.

Женщина точнехонько знала, где взойдет сегодня светило. Она встала с постели, повернулась к нему, пока невидимому, зашептала страстно, просительно: