От святого Георгия исходил тёплый свет. Никогда не молился атеист Горелов, а сейчас рука машинально наложила спасительный крест. Представилось новомольцу: он с давних пор замурован в бревенчатые стены. Ему примелькались решётки-лучи, нары, поскрипывающие под тяжестью тел, параша, прикрытая листом фанеры. Не дурной сон — храпящий толстяк с обстрелом гороховой вонью. Прихрамывающий на правую ногу надзиратель. Матерки, нацарапанные гвоздём на стесах брёвен… Боже праведный, передо мной жуткая явь, втиснутая во время. Где он, пароход, разбивающий литым носом твердь яра? «Надежда» обманула, предала, обсмеяла. Полоснула звуковым издевательством марша…

Подозрительно: не таскают на допросы, не терзают изматывающим лишением сна. Вот и настороженная тишина уже ищет местечко в распахнутой душе. Ощущение голода прошло, но в желудке появились рези: по кишкам чиркают чем-то острым, нутро прокалывают шилья. До сих пор горечь в горле от принудительного вливания бульона. Болят ноздри, исцарапанные шприцем. В ушах кряхтение зонного фельдшера, с силой жмущего на упрямый шток. Какое пойло вливали через ноздри? Может, опробовали на мне новый метод «лечения от голодовки»?

В следственной тюрьме внутренними разборками занимались мало. О воровских законах вспоминали редко. Блатных сумели приструнить узники с добрым опытом жизни. Особая зона не походила на обыкновенную тюрягу, где карты и поножовщина играли заглавные роли в среде отпетого контингента. Самоубийства происходили часто. Заключения о смерти были лаконичные: умер от сердечного приступа… от истощения… скончался от воспаления легких… Изощренное воображение чекистов придумывало причины по списанию самоубийц по иным статьям расхода. Главный расход принимала песчано-глинистая яма так же охотно, как и побочных лишенцев жизни.

Верный сын раскулаченного отца ненавидел красную вакханалию. Отовсюду выпирала гнусная замаскированная ложь. Она просилась в трактат о невинных жертвах Руси. Вся гнусь насилия, расстрельщины просачивалась сквозь воспалённый мозг. Думалось о нерусском правителе, его услужливом центральном комитете. У всех узкая специализация: в ЦК цыкают, в ЧК чикают. Возвели в ранг беззакония тлетворное политиканство. Какая опухоль разъела серое вещество твердолобых, превратила в сажу?

Леденела душа от мысли, что свобода не помашет вольными крыльями. Не подышит чистым воздухом на Обском берегу… Не впервой задавался алтаец Горелов коренным вопросом отечественной истории: откуда берутся Пиоттухи, почему они шустро выпрыгивают, как черти из табакерок, в смутные времена народных заварух, часто заваренных самими же хитрыми дельцами. Неужели Сионские мудрецы на века просветили бывших скитальцев по пустыне?! Даже мудрец Достоевский в «Бесах» не ответил на трудный вопрос, заданный историей…

Клацнул капкан судьбы, перешиб жизнь тугими пружинами.

Со стен куцыми бородками свешивался мох. Сергей незаметно выдёргивал его, прощупывал щепочкой пустоту. Глоток, хотя бы пол-глотка чистого воздуха. Пузатый горошник, подсаженный в камеру, загазовал её плотно.

При строительстве барака-тюрьмы плотники сосновые брёвна подгоняли умело. Мох успел слежаться до крепости спрессованного жмыха. Щепка махрилась, не пробивала брешь. Не ощущалось притока уличной свежести. Ни одного пузырька воздуха не пробивалось сквозь толщу стены. Запах сосновых брёвен немного отшибал едкий газ камеры. Поодаль сушились портянки, стельки. Вместительная параша в углу прибавляла шаечные ароматы. Подследственный офицер не успел притерпеться в затхлой атмосфере камеры. Отовсюду текли вонючие струи, впадали в распухшие ноздри.

Среди ночи просыпался от храпа-грома. Сон разламывался от безудержного исторжения носовых, горловых звуков. Казалось: пузан с горошницей во чреве покрывал матом всю кубатуру камеры, её невольников. Храпуна грубо толкали, награждали пинками, набрасывали фуфайку на башку: матерчатый глушитель не помогал. Пинки по заднице на минуту-другую обрывали арию из тюремной многоактной оперы. И снова храп, сравнимый с матом.

Подсадному толстяку делали тёмную. Прикладывали ко рту войлочную стельку. Пробовали напугать волчьим воем. После звериного взвоя нарный артист пронзительно зафальцетил. Фистула выкатывалась из необозримых недр матёрого чрева, летела в потолок: оттуда от жуков-древоточцев осыпалась древесная мука.

Утром камерники восстали.

Надзиратели отнеслись к бунту спокойно. Больше одной ночи уникума никто не выдерживал. Кочующего храпуна переводили из камеры в камеру. Пожалуй, это была единственная уступка чекистов.

Рукотворный переворот в семнадцатом году переломил ситуацию в пользу бесов. Достоевский задолго до крушения предвидел грозную ситуацию, надлом хребта страны с огромным разбросом территорий.

Наткнувшись в трудах Достоевского на фразу «жиды откуда-то понаехали», Авель Борисович отшвырнул к печке тяжелый том. Писатель осветил тьму истории ярким предвидящим фонарём. В его свете закопошилось племя, гонимое временем, другими странами, народами.

Богоискательство, загрёбистая суть обманных продуманных дел привели хитрый народец к вершине власти в одной неустойчивой стране: её лихой казачий размах расширил до границ Тихого океана.

Старший лейтенант госбезопасности Пиоттух гордился важным постом, неограниченной властью. Приказы дышали безграничной ненавистью к выродкам революции. Забойная дрянь копошилась в холодных бараках. Списанная в красный расход ещё при жизни, она не представит интерес для истории после свалки в приречный яр.