И действительно, втянуть завбиба в заговор труда не составило.

3.

Факт передислокации полка уже перестал быть военной тайной. Уже за Двиной на запасные пути товарной станции были поданы эшелоны. Уже двинулись к переправе первые фурманки, груженные кубами прессованного сена... Наступала очередь библиотеки...

Приготовления к отъезду были все сделаны. В «штаб-офицерской» царил беспорядок: пустые стеллажи, столы, скамьи сдвинуты со своих мест, частично даже вынесены на улицу. Библиотечные сокровища, за исключением книг, предназначенных для походных передвижек, уложены в сундуки и ящики. Каталоги, подшивки газет зашиты в рогожные тюки.

Одна печь осталась на своем месте; Холодная, черная, она кажется завбибу очень печальной. Из жалости к ней завбиб набивает пустую топку мятой бумагой и мусором и зажигает. Красное пламя ярко вспыхивет. Три минуты бешеного огненного танца, и в топке нет ничего, кроме горсточки серого пепла. Печь холодна и грустна по-прежнему. Чтобы утешить ее, завбиб гладит черное железо, потом, подобрав с пола кусок штукатурки, чертит на печке приличный случаю элегический экспромт:

О печь! Твоя судьба жестока,

Увезть тебя нельзя никак!

Благодарю ж тебя глубоко

За теплоту... Но там, далеко,

Меня уж ждет иной очаг!

А может быть, попав на юг,

Где в силу климата, конечно,

Ни стужи, нет, ни зимних вьюг,

Тебе не изменив, мой друг,

Я стану жить вполне беспечно!

Завбиб каламбурил не так от безделья, сколько для того, чтобы заглушить чувство нарастающей тревоги: часы шли, с минуты на минуту могли подъехать фурманки, а Ваньки, вернее сказать, того, кто должен был появиться в Ванькином облике, все еще не было... Правда, солнце не закатилось, но июньское солнце в Архангельске имеет привычку чуть ли не круглосуточно висеть в небе. Да и сама наступавшая ночь сулила мало доброго. Общеизвестно, что многократно воспетые белые ночи не благоприятствуют побегам девиц, хотя бы и переодетых. А тут еще вездесущий военком! Знает же прекрасно, что библиотека готова к отъезду, но нет-нет и заглянет...

Только вспомнил завбиб о военкоме, тот уже гремит по лестнице.

— Завбиб, слушай приказание!.. К тебе лишняя подвода придет, рояль из клуба возьмешь и тоже в свой вагон погрузишь, Рояль и еще ящик с реквизитом... Не забудь, смотри!.. «Книгу вопросов и ответов» куда дел? Чтобы цела была! И держи ее под руками — могут быть вопросы в дороге... Передвижки в эшелоне политрукам раздашь... А это что?

И угораздило же завбиба забыть стереть написанный на печи экспромт! Смысл каламбура до военкома не дошел, но завбибовское желание «жить вполне беспечно» было расценено по достоинству.

— Мальчишка! И когда я только из тебя эту самую беспечность вытрясу!

Сказано это было, впрочем, беззлобно. К тому же читать нравоучение у военкома не было времени: начинал грузиться вещевой цейхгауз, и военком считал своей обязанностью там присутствовать.

— Не забудь того, что я тебе сказал! — крикнул он, уже сбегая с лестницы.

Завбиб облегченно вздохнул: написанный на печи экспромт сделал свое дело. Если б он не отвлек внимание военкома, тот наверняка заметил бы отсутствие Ваньки. Но следом за чувством облегчения снова пришла тревога. Когда солнце коснулось горизонта, завбиб наконец не выдержал и, опрометью сбежав по лестнице, выскочил на улицу. И, как сейчас же выяснилось, сделал это вовремя. С крыльца он увидел небольшую, одетую в военную форму (завбиб сразу узнал Ванькину темно-зеленую английского сукна шинель и зимний шлем) фигурку с мешком в руках, робко жавшуюся к стене. Робость эта объяснялась, очевидно, тем, что на крыльце стоял часовой с винтовкой: накануне отъезда выход из казармы без пропуска был запрещен. У завбиба пропуск был, и он поспешил на выручку.

— Я — завбиб,— сказал он, подходя к фигурке.— Идем-те со мной. Я буду разговаривать с вами, как с больным Ванькой... Что, очень больно было, когда зуб рвали?

Вопрос, заданный нарочито громко, предназначался для часового. И нужно сказать, спутница завбиба молниеносно сообразила, как лучше всего на него ответить: громко охнула и, страдальчески махнув рукой, закрыла рукавом шинели всю нижнюю часть лица вместе с ямочками.

— Эх, жаль, заболел Ванька! — сочувственно сказал завбибу часовой.— Видать, лихорадка его трясет... От зубов так бывает... Держись, паря, небось скоро успокоится!

Через минуту беглянка была старательно спрятана в укромном уголке библиотеки за горой сундуков, тюков и наваленных друг на друга скамеек, а еще через десять минут ненужное по ходу повествования солнце скатилось в свой спальный мешок и наступили акварельные сумерки белой ночи. Благодаря наспех выдуманной зубной боли первая часть рискованного предприятия закончилась благополучно.

— Ой, как было страшно! — тихонько пожаловалась беглянка, вспоминая о только что перенесенной жестокой лихорадке.

— Теперь вам ровно нечего бояться: вас никто не догонит и не посмеет взять!

По мужественно-рыцарскому тону завбиба можно было понять, что жизнь и свобода его гостьи надежно оберегается всеми вооруженными силами республики. Но тон этот ни в какой мере не соответствовал собственным его переживаниям. Душа его, если можно так выразиться, в это время обреталась где-то чуть-чуть повыше пяток. Завбиб прекрасно знал, что достаточно будет военкому краем уха услышать о Ванькиной болезни, и он моментально явится в библиотеку, чтобы собственноручно пощупать лоб и проверить пульс больного. Да и тревога за Ваньку постепенно перерастала в страх. И для того имелись основания. Тося (так просила называть себя гостья) принесла самые неутешительные известия.