— Богато живёте,— вздохнула толстуха.— Всё у твоих родителей?

— У моего дяди и у моей тёти.

— Кто же они, интересуюсь?

— Тётя — знатный виноградарь. С переброской на червей.

— На червей? Гусениц тутовых, что ли?

— Нет. На виноградных.

— Да разве такие бывают?

— Встречаются.

— А дядя? (Эк, привязалась!)

— Дядя — знатный... В общем, на машинах. Печки тоже складывает.

— Печек много ль в деревне? С них не разбогатеешь...

— Они коровники. Клубы ещё...

 — А, строитель! Тогда дело другое. Значит, Изюмовка недалеко? А ты, между прочим, можешь обгореть.— Толстуха перевалилась на бок и прикрылась полотенцем.

Юлька зорко всматривалась в сияющую морскую ширь. Из-за набежавшей волны вдруг возникли оба поплавка, вот уж заголубела шапочка Жанны. Они с Петром выбежали на берег, держась за руки, как дети.

— Юлька! — закричал Пётр.— Как, вволю накупалась? Вода не холодна? Я же за тобой присматривал всё время...

— Очень хорошо выкупалась.

— Собирайся, ехать пора. Да ты не спалилась ли? Покажи спину.— Он заботливо потрогал Юлькино сердито вздёрнутое плечо.

Через несколько минут за валунами у шоссе затарахтела «личная машина». Переодевшаяся Жанна села на сиденье. Юлька, для солидности пожав руку толстухе, которая очень пристально рассматривала Петра, полезла в прицеп. Пётр переставил зачем-то в него снятую с багажника покупку, так что пришлось держать ноги наискось. Было неудобно, но Юлька терпеливо и враждебно молчала.

Тронулись в обратный путь.

Уже в Изюмовке, когда проезжали медпункт, Жанна, спрыгнув на ходу, приветливо помахала Юльке рукой. А Пётр сказал:

— Юля, у меня к тебе просьба. Про ту помпу, что нынче в городе купили,— он кивнул на коробку в прицепе,'— никому ни гугу. Ни бате, ни тем более мамане. Если наладим, вроде бы подарок всем сделаем. По-городскому — сюрприз. Поняла? Приедем, к тебе под кровать её сховаем, с глаз долой. Договорились?

— Договорились. Сховаем,— повторила Юлька.

Всё, всё обидное, придуманное, что скопилось за сегодняшний день в её душе, точно тёплой волной смыло от этих слов Петра. Она была снова счастлива, горда, важна. Даже не задумываясь, что и почему поручал ей Пётр. Какая разница? Главное, он доверился ей, только ей! И велел никому из домашних не рассказывать.

Значит, у них с Петром теперь есть своя собственная, личная тайна!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Коробку с помпой «сховали» в горнице под Юлькину кровать так незаметно, что никто не видел — пока тётя Дуся с Галиной накрывали ужинать. Юлька задвинула коробку полосатой сумкой, отцовским чемоданом. Всё шито-крыто...

Она плохо спала эту ночь. Тёте Дусе пришлось мазать гусиным салом обожжённые плечи и спину, На следующее утро, улучив минуту, Юлька проверила, откинув подзор: сумка стояла как шлагбаум, чемодан — как часовой.

Перед уходом на работу тётя Дуся, как на грех, велела Гале вымыть полы. Юлька льстиво и настойчиво выпросила у сестры тряпку и развела возле своей кровати на половицах мутные подтёки — дома отродясь полы не мыла.

— Кто ж так моет, на карачках? Давай я!—фыркнула Галя.

— Нет. Сама,— пробормотала Юлька.

Не говорить никому ни слова? Даже Гале?

Тайна повисла у Юльки на кончике языка с той самой минуты, как Пётр укатил на водохранилище.

— Ты чего молчишь? Блинов переела? — спрашивала Галя.

— Я съела один блин. Мне нельзя много для фигурного катания.

— Тю, один! Принести ещё? До фигурного далеко. Баб Кать, Юльке блинцов охота!

— Да не хочу я, с ума сошла...

Юлька в смятении выбегала во двор, под орех, в курятник, где хохлились запертые, чтобы не клевали всходов, куры. Невинно смотреть в испытующие Галкины глаза было выше сил. Юлька истомилась, а Галя словно чуяла что-то...

— Почему не рассказываешь, как на море ездили? В городе долго были? Что делали? Покупали чего?

— Да нет как будто... На море съездили очень хорошо.

Про Жанну Юлька не утерпела, выложила всё. И как её у медпункта подобрали, и какие на ней купальник с тапками были, и как в море с Петром далеко плавали. Но тут Галюха повела себя иначе. Оборвала с жаром говорившую Юльку:

— Ты про Жанну поосторожней. Уплыли далеко, то да сё... Петрунька не любит, когда в его дела нос суют.