– Одно к одному… – проворчал Зар, – зеленя, вон, побило… Я ведь думал – тебя потоком смыло! Думал, деревами завалило, молоньёй шарахнуло! Что ж ты за девка – что с тобой со страху помрёшь!

Евлалия вздохнула.

Мрачное оцепенение, сопровождавшее Зара всю дорогу, стремительно разрядилось не в меру радостным возбуждением. Он разболтался и развеселился. Оживлённо заговорил:

– Вот ведь на мою голову забота! То и дело что-нибудь начудит! Поскорей бы замуж, что ли, спихнуть! Пусть муженёк по лесам разыскивает!

Шутил… шутил Азарий. Стращал. А так – что б спихнуть – такого и в мыслях не допускал. Наоборот – придерживал. Это уж заметил народ. Не хотелось братцу с единственной сестрой расставаться. Двоим отворот-поворот указал. Молода, де! Но – подтрунивал порой. Особенно с хорошего расположения.

– Нет чутья у тебя, девчонка! Не знаешь, когда голову спрятать, когда высунуть – вот и попадаешь в истории глупые. То заплутаешь, то упадёшь… вон, о прошлый год… в старый колодец угодила… Стаху! Ты, вроде, её вытащил?

Стах ухмыльнулся:

– Кто – как не я…

Было… было дело. Поменьше, что ль, была девочка? Не заметил тогда Стах того, что нынче… Зацепил верёвкой, вытянул и дальше зашагал… Ни грозы… ни вертепа…

– А, ведь если вспомнить, – хохотнул Азарий, – ты на то везуч. Всё как-то получалось… что ни проруха – ты сестрицын спаситель. Этак – за нами, пожалуй, долг!

Балагуря, Зар первым подошёл к укреплённым металлическими скобами дубовым воротам. Старик сторож ещё не замкнул их – только красноречиво постукивал по чугунным засовам:

– Давайте поживее, мужики… Я понимаю… такое дело… экая погибель свалилась… но полуночничать тоже не с руки… больше никого ждать не буду…

Почтительно поклонившись сторожу, Гназды откликнулись на стариковские сетования, пробормотали в ответ что-то сочувственно-виноватое – и провели лошадь в ворота.

В ночной тиши улицы были пустынны. Здесь уже как-то само собой не болталось, не шумелось. Только копыта поцокивали по вымытым ливнем камням мостовой. Добравшись до своего двора, Зар остановился проститься с соседом и между дел, не глядя, протянул сестре руки – садить с коня.

– Ну, друже! Слава Богу, что так вышло. Жива, цела – тебе спасибо. Выручил. Как – не спрашиваю, сама потом расскажет. До завтра! Покою-отдыху тебе да снов золотых!

С этими словами снял Азарий со Стахова седла покорно и растерянно соскользнувшую к нему Евлалию, на землю поставил, за плечо ухватил, подтолкнул в калитку и…

И всё.

Замер Стах – и рта не раскрыл. Что? Конец?

За те тысячи лет, что прошли с минуты, когда девушка отбросила волосы с лица там, в уединённом их убежище – Стаху ни разу не пришло в голову, что может так оно оборваться. Взял брат заполошно оглядывающуюся сестру за плечо, развернул к родному дому и увёл. Перед Стаховым носом – калитку закрыл. Ласковый!

А он, Стах – ничего тут не мог.

Он уж привык, иначе не мыслил, что с девушкой они одно целое, навек неразлучное, и друг без друга им и минуты не прожить. И вдруг…

Живи, Стаху! Уж как сумеешь. И минуту. И другую. И день. И…

А? Сколько, Стаху, ты сможешь прожить без своей рыбки серебряной?

Гназд с глухим стоном стиснул пальцами виски.

Где-то кликала ночная птица. Шелестели листвой яблони в садах. Конь потряхивал головой, дёргая уздечку и переступая ногами. За высоким забором заворчал пёс. Лампадами да свечами уютно теплились окна, какие проглядывались с улицы. Улица пролегала перед Гназдом, вся родная, с детства привычная. Улица разделяла Заров двор от Стахова. Улица – всего-то сажени две – расширилась вдруг непреодолимым морем, горными пиками вздыбилась и разверзлась пропастью бездонной.

Улица перед родимым домом…

Вся она до мелочей знакома.

Сколько ты по ней ходил да бегал!

Шли по ней и радости, и беды.

Шли друзья и недруги по ней.

Шли заботы и беспечность дней,

Лиц, привычных с детства, череда,

Дни, недели, месяцы, года…

А когда по ней прошла любовь –

Превратилась в пропасть без мостов…

Не было чрез неё мостов.

Ни мостов –

Свести.

Ни костров –

Свети!

Не обнять

Огня.

Не нагнать

Коня.

Ничего.

На мир опустилась глухая ночь. Всё гуще чернело небо. Всё плотней туман обволакивал крыши, скрывал да прятал до поры, до утра, до свету – то, чему следовало пребывать бы в покое-сне. Сторожил-сберегал пуще крепких затворов – от злого умысла, дурного глаза, жадной руки – всё тихое и доброе, что всего дороже душе человеческой.

– Так тому и быть, – обречённо подумал Стах, зажал в кулак непреодолимую боль и понуро шагнул к своим воротам.