– А ну, касатику… иди… дело тебе тут.

Он быстро подсел рядом.

– Вот, – сказала Нунёха, – чем об стенки биться да зубами скрипеть – займись-ка: в кадушке полотенцы мочи да клади… и беспрестанно меняй, как нагреются… да вот – питьё ей, то и дело, давай… в уста капай понемногу. Кости целы, кровь не сочит… горячка… так ведь болезни Господь во благо посылает… малые горести – в защиту от больших…

– Малые… Ох, бабку! – простонал Гназд.

Внимательный старухин взгляд окинул его.

– Да ты, – одёрнула строго, – на девку-то не пялься! Делай, что говорю! А то нас обоих на завтра не хватит.

Он послушно принялся за труды – как оказалось, немалые, потому что полотенца эти тут же нагревались, едва обкладывал ими странно-розовую девушку. Засучи, брат, рукава: дело предстояло долгое и тяжкое.

Старуха, зевая, скрылась в углу за пологом. Напоследок слабо пробормотала:

– Буди, коли что…

– Спи, – махнул он рукой.

И пошла работа, как у косаря в страду. Полотенце намочил, отжал, положил, а нагретое снял. Пока его мочил да прилаживал – первое горячее! «Этакое пекло! – пронимал страх. –Что ж там внутри-то делается, если снаружи жар такой?! Что живого останется?!»

Ан – живая! Губы горячие, сухие, жадно хватают воздух, а настой из ложки глотнуть не могут…

Недолго оставалась девица недвижной – скоро опять зазмеилась. Опять пошла метаться, бормотать неразборчиво, не прекращая – одно и тоже:

– Стаху… Стаху… спаси…

Цедит Стах ей в губы зелье бабкино горькое по капле – у самого капли горькие из глаз в зелье булькают. «Не спас я тебя, – травится, – чертей болотных испугался…»

До сего дня понять он не мог – как стреляются люди.

Забрезжило за окном. Вот и солнце встало. С солнцем старуха зашевелилась. Выбралась из-за полога. По воду сходила, печь затопила, чего-то сготовила. А как подошла молодцу на смену – отдохни, де, голубчик, я потружусь – он тут же хлопнулся на соседнюю лавку – и ничего более не помнил. Очнулся – давно полдень минул, уж длинные тени пошли. Присвистнул изумлённо: «Здоров спать».

А девушка – как маялась – так и мается. Старуха возле неё хлопочет – а та всё горит, всё кричит.

– Бабк, а, бабк?! – с испугом спрашивает Стах, – чего ж это она? Может, не то что делаем?

Нунёха сердито-предостерегающе рукой машет. На горшок при печке кивнула:

– Иди, поешь. А то свалишься. Да впрягайся. Дел много.

В растерянности выскреб он горшок, лошадок проведал, воды с родника притащил – и к больной подсел – полотенца менять.

Нисколько не стало ей лучше. Как вчера – она походила на раскалённую печь. И нагревалась печка эта – с каждым часом всё более да более. И это было страшно.

В сумерках он отправил старуху отдыхать и остался с девушкой. Полночи она полыхала жаром и приводила в отчаянье жалобным бредом. А потом вдруг примолкла.

Он сперва даже успокоился. Спустя же минуту невольно насторожился. Что-то явно изменилось. Девушка была страшно горячая, но – ни движенья, ни звука. Точно спит. Спит – и во сне, незаметно другим – догорает. Он прижался ухом под её левую грудь. Стояла незыблемая тишина. На всём свете. Ни пташка не защебечет ночная. Ни цикада не тренькнет. Земные звуки исчезли. Потому что – здесь, под левой девичьей грудью – молчало сердце.

Приподняв осторожно веко – при зыбком колыхании свечи разглядел он закатившийся глаз.

И понял, что из прекрасного этого тела – отлетает душа. И тогда постиг – какое оно на самом деле – отчаянье…

– Бабк! – взревел Гназд. Она тут же оказалась рядом.

– Сделай ты что-нибудь! – припадочно затряс он старуху.

Она взглянула на девушку. С тревогой прошептала:

– Батюшку бы надо…

– Батюшку?! – вконец ошалел он. В голове сразу мелькнуло: когда зовут батюшку? Кто ж не знает! Первым-то делом – какая мысль приходит? Выговорить жутко!

Но бабка произнесла твёрдо:

– Нет батюшки. Так что – становись – и молись!

– Как молиться-то?! – прохрипел он, дрожа от ужаса.

Она строго сказала:

– А вот как Бог подскажет – так и молись!

Возле одра горестного Гназд и так на коленях елозил – а теперь – лбом о пол ударился да в голос завопил:

– Прости меня, Господи! Наказал ты меня, Господи! Кругом грешен, Господи! Каюсь и в муках не возропщу – довольно! Не погуби невинной за вины мои!