– Понимаю.

– Ну, вот. Поддержите? – Покотилов положил на руку Савинкова тонкую белую руку.

– Поддержу.

– Ну, тогда за успех, – улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.

– Вы верите? – сказал Савинков.

– Безусловно, – обтирая приклеенные усы, проговорил Покотилов, – вы знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен, хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании – невыносимо.

– Теперь уж недолго. – Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на болезненную тему тоски ожиданий. – Может перейдем в зал? – сказал он, – а то как бы не показалось подозрительным, сидим вдвоем? Иль может пригласим девочек, вы как?

Покотилов сморщился.

– Не стоит, – сказал он, – я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня бессонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.

Савинков проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая бокал, потом закурил и позвонил.

Вошел татарин.

– Кто эта певица, в красном, когда я вошел?

– Шишкина.

– Пригласи ее.

– С гитаристами?

– Нет, одну.

– Могу сказать, что не из таких, понимаете, – фамильярно проговорил лакей.

Савинков смерил лакея с ног до головы.

– Поди и позови. Вот моя визитная карточка.

На карточке – «инженер Мак Кулох».

В дверь кабинета ворвалась музыка. На пороге стояла женщина в ярко-красном платье, отделанном золотом, смоляные волосы были заколоты большой, светившейся шпилькой.

Как хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу. Она пошла к нему, улыбаясь. В дверь вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах. Заперли дверь и в кабинете стало тихо.

– Хотите цыганскую песню послушать? – проговорила низким голосом женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.

Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные, суглинковые руки. Такое же лицо. Волосы крупные, простой прически, черно-синие, словно конские. Глаза горячие, с чуть растянутым разрезом и в них было словно какое-то отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба черные, кудрявые.

– Очень хочу послушать вашу песню, – проговорил Савинков, целуя руку, всю в кольцах.

Лакей нес шампанское. Другой – фрукты. Следом вошла бедно одетая девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.

– Ой, ой, какой барин добрый! – низко прохохотала, имитируя таборных. – Вы нерусский?

– Англичанин.

– Ой, шутишь, барин, – прищурила Шишкина глаз и засмеялась. – Англичанин купит розу, купит две, а так русские покупают. Да и в кабинет к одному англичанин не позовет. – Отхлебнув полным глотком шампанское Шишкина сказала: – Ну, что ж, спеть штоль тебе, барину-англичанину?

Она была необычайна. До того много было в ней огня, жизни. А в глазах вместе с огнем билось отчаяние. Шишкина пела сидя. Только отодвинулась от стола. Гитаристы встали по обе стороны. Она в красном. Гитаристы в разноцветном. Сначала щемительно заиграл, топая ногой, один. Другой подхватил пронзительный мотив, но чересчур рвал гитару, было слышно, как хватаются струны и что-то дребезжит. Шишкина вздохнула, вдруг кабинет наполнился сильной придушенной нотой хрипловатого голоса. Но это показалось. Шишкина пела полней. Голос гремел в зеркалах. Она пела совсем невесело:

И от этого неученого пенья Савинков чувствовал, как пробегает по коже мороз. Глаза Шишкиной полузакрыты, руки сложены. Последние слова песни произнесла пленительно, словно вырвала их из груди и перед ним положила. Сидела не шелохнувшись, пока гитары доигрывали аком-панимент, жалобно переходя в минор из мажора.

– Чудесно, – проговорил Савинков. Окна кабинета занавешены. Но Савинков знал, за окнами уж светло. Шишкина что-то сказала гитаристам по-цыгански. Кивнули головами. И вдруг ударили с вскриками. Она, покачиваясь на стуле, содрогаясь от выкрикиваемых, выговариваемых нот, пела старое, древнее, может быть, индийское.

Всё плыло плавкими, легкими переплавами. Песня, Шишкина, гитаристы. Странно было, что взрослому человеку в кабаке захотелось плакать.

Шишкина кончила. Подвинулась к столу. Опросила тем же низким грудным голосом, смеясь глазами:

– Хороша, цыганская песня?

– Хороша.

– Только барин-англичанин – смеялись глаза – должна я от вас идти, – и заговорила таборно, а ее узкие, горящие отчаянием глаза смеялись.

– Спасибо за песню. Сколько я вам должен?