Шрифт:
– Вот ты здесь и мне ничего больше не надо. Я сама вся другая… Душа наполнилась. А без тебя всё казалось, что я пустая, кривобокая какая-то – смеется Вера. – А сейчас всё так хорошо.
Савинков смотрит в снег, курит папиросу, она раскуривается огоньком в синих сумерках.
– Если б ты знал только какая Танюшка чудная. Очень похожа на тебя. Какая это радость. Я теперь, знаешь, на нерожавших женщин смотрю с жалостью. Они все кажутся мне несчастными и даже те, которые работают с вами, такие как Фигнер, Перовская.
– Это другие женщины. – Савинков отбросил папиросу в сугроб.
– Может быть. Когда мне в больницу принесли кормить девочку, я думала, что сердце не выдержит… Савинков смотрел в тающую даль улицы.
– Как называется эта улица? Здесь такие смешные названия.
– Трехсвятительская.
В окнах Треховятительской пестрели абажурами керосиновые лампы.
– Как тут тихо.
– Вера, у меня есть дело.
Вере хорошо. Даже не вслушиваясь, смотря на проходившую в окне с лампой женскую фигуру, сказала:
– Да?
– На днях ко мне приедут от эс-эров. Я решил бежать… заграницу…
Они выходили на площадь. Из собора от вечерни густой толпой шли люди. Было видно в церковные двери, как тушили большую люстру. Вера хотела бы умолять, просить, уговаривать…
– Что ж… это бесповоротно?
– Я жду каждый день. Побег зависит от этого приезда и от погоды.
Дом костела, где жил Савинков, был темен. У калитки Вера сказала:
– Стало быть опять… одна…
Анисья в сенях вздувала лампу.
5
Когда утром постучали в дверь, Вера вздрогнула.
На пороге стояла плотная, старая, незнакомая, плохо одетая женщина. У нее было красное, обветренное лицо с грубоватыми чертами.
– Спасибо, голубушка – говорила женщина Анисье, кивая ей головой, пока Анисья не ушла.
– Борис Викторович Савинков? – сказала она.
– Да.
– В Баргузине морозы в 40 градусов – проговорила старуха.
«Что такое?», подумала Вера.
– Бывали, говорят, и сильнее – улыбнулся Савинков.
– Ну, вот мы и знакомы! Катерина Брешковская – трясла она руку Савинкова. – Слыхали верно? а?
– Боже мой, ну, как же, Катерина Константиновна? Вот не думал.
Брешковская приложила палец к губам.
– Ушей-то за стенами нет?
– Ни-ни, всё спокойно, мы во флигеле. Моя жена, – сказал Савинков.
– Очень, очень приятно, тоже наша? Ну, конечно, конечно, – говорила бабушка.
– Прежде всего, Катерина Константиновна, вы, разумеется, с нами откушаете.
– От трапезы не отказываюсь, путь высок и далек, – смеялась бабушка.
Вера вышла на кухню. Идя, поняла, что эта высокая, стриженая старуха увезет ее счастье. «Зачем? Для чего?» Вере хотелось рыдать.
– Анисья, голубушка, – сказала она, – дайте еще тарелку и нож с вилкой.
Входя в комнату, услыхала:
– Каляев вам передал? Янек? Ну, как он, бодр?
– Чудный, чудный – растягивая «у» говорила Брешковская.
6
Брешковская была весела, разговорчива, курила папиросу за папиросой. Вере было странно, что вот эта женщина и есть знаменитая бабушка русской революции. Брешковская много ела. Оставляя еду, обводила пронзительным взглядом темносерых глаз. – Так-то вот, батюшка, – говорила – не так-то это просто было после двух-то каторг да семилетнего поселения опять в борьбу да в жизнь броситься. В Забайкалье-то жила, в глуши, среди бурят. Степь кругом голая. О России ни весточки, так слухи одни, да всё тревожные. Всё старое, мол, забыто, огульно отрицается, марксисты доморощенные появились, все блага родине завоевать хотят, так сказать, механически, ни воля, мол, ни героизм не нужны, бабьи бредни, да дворянские фантазии. Да, да, батюшка, тяжело это было среди бурят-то узнавать, в степи-то, да не верилось, неужто ж, думаю, наше всё пропало, для чего же столько воли, да крови, да жизней отдано? Не верилось… нет… нет – качала седой головой старуха, улыбаясь буравящими глазами.
– Вы когда же вернулись, Катерина Константиновна?
– По Сибири то, батюшка, в 1892 году, со степным бурятом Бахмуткой тронулась, через Байкал, ах, какая эта сибирская красота! ах, какая у нас, батюшка, могучая родина то! а? А в Москву прибыла только в 97-м. Разрешили тогда уж в Европейскую Россию приехать. Вот приехала, да чего скрывать с большим страхом приехала. Всё думаю неужто ж наше то всё погибло, неужто и молодежь то не наша. Пришла я в Москве на первое собрание, всякая там молодежь была, ну да марксистов то больше, стала говорить первую после каторги речь, а вышел плюгаш, мальчишка осмотрел меня с ног до головы, «да куда вы, говорит, старушенция, лезете, вашего Михайловского, говорит, давно Бельтов разбил. А процесс ваш 193-х был дворянским процессом. И Народная ваша воля была с пролетариатом не связана». Осмотрелась я – все молчат. Взяла свою сибирскую шапку с ушами, плюнула, да пошла прочь! А вслед мне барышня из самых модных кричит: – «Что это за Брешковиада, такая тут шляется!»