(Ну, батенька, хороши же у тебя картинки детских лет! Да где же это видано, чтобы ребёнок, шести лет от роду, так рассуждал? Двойники, смерть… Впрочем, про смерть я не говорил, так… намекал. И ребёнок толком не знает, что есть смерть, но латинское выражение Memento more сидит в голове у каждого. Человек, с утробы матери, невесть откуда, знает и помнит о смерти. В раннем детстве он её не боится, возможно, потому, что недавно оттуда, и знает, что ничего страшного в том нет, даже наоборот.)

ТЕРНИ

Лавр Георгиевич Корнилов, осатаневши от конституционной болтовни Александра Фёдоровича Керенского, бросился спасать Россию, путём наведения воинского порядка в северной столице. В начале дождливого сентября семнадцатого года Верховный главнокомандующий двинул войско на Петроград. Главной ударной силой определён 3-й конный корпус генерала Крымова, в котором верой и правдой служил царю и Отечеству Станислав Комарницкий – счастливый муж пани Брониславы, в недавнем девичестве, Симонович. Юная полячка получила не ахти какое образование, но на языке с латинским алфавитом, и по сему вполне сносно справлялась с обязанностями сестры милосердия армейского полевого госпиталя. Свадебное путешествие, в сторону эпицентра революции, весьма интригующее начало для дальнейшей супружеской жизни. Собственно, пани Брониславу мало интересовали политические убеждения миллионов русских солдат и офицеров. У каждого своя правда, а её любовь, внезапно вспыхнувшая и горевшая ярким пламенем, одна. Стасик такой славный, красивый, храбрый,… скорее бы ночь.

Ночи, наполненные кипящей яростью революционного духа, витающего в эфире смутного времени, были однообразны по смыслу и неповторимы по сути. Каждый вечер молодожёнов представлялся началом начал, и они, обретя друг друга, сливались в единое целое… Сознание пропадало, наступало блаженство – истинное состояние фанатично верующих людей, вера которых – любовь… Изнеможённые, чуть вздрагивающие от пережитой близости, супруги отдыхали среди полночной суеты войскового подразделения. Постепенно силы возвращались, и она, положив голову на его плечо, слушала непривычную и удивительно красивую русскую речь Стасика…

Так-таки русскую! Может быть и красивую, но русской её назвать никак нельзя. Мало там русского, больше малорусского…

Муж, терзаемый неопределённостью, огорчённо сетовал. «Уважаемый Лавр Георгиевич – благородный, боевой российский генерал, живая легенда, возомнил из себя политика… Связался, с кем связался!… С Конституционными демократами, с адвокатом Керенским! Уж лучше бы якшался с большевиками…» Супруга блаженно засыпала, ей снились крылатые голуби, рогатые олени, злобные демократы и тучные большевики…

Что было бы предпочтительней для Корнилова, империи и её граждан, определить невозможно. Придётся исходить из посыла «Что Бог ни сделает – всё к лучшему». Коль уж случились, так должно быть, это и есть самое наилучшее. А как ещё мыслить, если вспомнить начало прошлого века, царизм, зарождение капитализма. Кому на беду, кому на счастье, России достался случайный император. Царь-миротворец Александр, который третий, любивший бухнуть с истопником, родил сына Николая, второго. Третий – второго, второй попытался скинуть власть на первого своего сына, совсем больного мальчика, но передумал. Увы, обратный отсчёт царственного рода Романовых пошёл и стал неотвратимым. Падение монархии завершилось громким выстрелом с крейсера «Аврора». Николя, страстный любитель колки дров, без всякой надобности, токмо по собственной внушаемости получивши приставку «кровавый», (а ему больше подошло бы «подкаблучный»), наломал немало дров в российской истории. Рубил, колол, страдал, наконец устал. Отрёкся от престола, как справедливо замечено выше, в пользу… непонятно чего и кого, то есть в свою пользу. Во, как! С виду не очень, а умный… Дурной пример заразителен – россияне тоже захотели быть умными, и пошло-поехало. Плебеи возомнили себя патрициями, патриции, нацепив красные банты, ринулись в объятья плебса. Тут то наступил момент прозрения, – оказывается, народ по прежнему вонюч, ленив и алчен до чужого. «Ату их, загнать скот в стойло!» – возопили дворяне-пастыри, но было поздно. Прозрение постигло и низы: «Оказывается, богатые-то – подлецы, нас простых, за людей не считают!» Быдло, сломав ветхие ограды, стремительно опустошало барские нивы, наставив на ревнителей прежнего порядка рога стальных штыков. Потеряв империю, император, возомнивши из себя блаженного странника, страдающего за державу, собрал узелки с брильянтами и запылил по кривым рельсам рассейских дорог. Нет бы, один странствовал, так ведь император, а царю ума не занимать, семью потащил… Большевики, конечно, не агнцы, одначе, скитаться по городам и весям отвергшей тебя Отчизны занятие не из шибко умственных. А уж, коль есть столь безудержное желание изобразить из себя непонятого народом царя-батюшку, мыкайся один, предварительно устроив домочадцев у европейской родни. Перст ли судьбы или талант к глупости привёли экс-императора на Урал. На беду несчастных, в Екатеринбурге у ярого революционера Яши (вот уж кому под стать кликуха «кровавый») имелись свои верные люди. Яшины ручонки давно зудели по скипетру и державе, а тут такой шанс – расправиться с беспомощным, но всё-таки конкурентом… «Потом попытаемся своих подмять…» решил Яша и загубил, мерзавец царя-батюшку… Да и Бог с им, с царём-то, и бабой евонной, им по должности положено в особых случаях жизни лишаться, деток ихних жалко, и доктора с прислугой, хорошие люди были, верные. А в белокаменной, первопрестольной Яшка побежал на доклад к «Старику», на ходу размышляя, кого первым из своих мочить… Со своими не взошло… Заболел Яков Михайлович и помер, а мо… отравили. Кто поймёт этих пауков в банке?

Однако? вернёмся в расположение третьего конного корпуса генерала Крымова. Ужаснувшись подлости кадетов и стремясь сохранить честь русского воина, генерал, бросив на произвол судьбы веривших в него людей, мужественно застрелился. Какая, к чертям собачьим, подлость, и о спасении какой чести может идти речь, когда ты так поступаешь? Поневоле зародится сомнение, а за тем ли я шёл, и, быть может, большевики действительно правы?… Осиротевшее воинское подразделение разбрелось как стадо блудливых коз, вооружённых отнюдь не рогами и копытами. Судя по туманным высказываниям бабушки Брониславы, молодожёны принимали участие во многих столичных событиях осени семнадцатого года, вот только на чьей стороне? Впрочем, какая разница? В хаосе событий диаметральная противоположность взглядов за истекшие сутки сменялась несколько раз. Двадцать пятого октября в Зимнем дворце убитых и раненных Броня не видела, Керенского тем более. Действо, впоследствии гордо названное Великой Октябрьской социалистической революцией, не произвело на её участников столь грандиозного впечатления. Грязные, дурно пахнущие казармами, солдаты и матросы, прибежав невесть откуда, для острастки постреляли, затем всю ночь напролёт ошеломлённо бродили под золочеными сводами дворца. Всё. Станислав, спрятав офицерские погоны в голенище, закинул карабин за спину и вместе с супругой отправился с толпой революционеров на осмотр помещений.

Той известной ночью Бронислава впервые почувствовала слабый толчок в животе. Дала о себе знать зародившаяся в её чреве новая душа. На рассвете из темени угловой комнаты сверкнул огонь, и прозвучал выстрел. Пуля, просвистев между головами супругов, впилась в серую стену за ними. Выхватив из кармана наган, Стасик несколько раз пальнул в ответ. Тишина. Знаками приказал супруге спрятаться за мраморную чашу, которую они пытались рассмотреть. Комарницкий скрылся в темноте. Вскоре офицер притащил за шиворот прыщавого юнкера. Юноша весь в слезах и соплях, упираясь, как гимназист, не желающий быть выставленным из класса, монотонно канючил:

– Дяденька, миленький, отпустите, я не хотел. Дяденька…

– Ты зачем стрелял?

– Я больше не буду.

– Зачем стрелял, спрашиваю?

– Так я же это… сторожу.

– Кого сторожишь.

– Флаг сторожу.

– Юнкерский?

– Российский.

– Один?

– Флаг?

– На часах, спрашиваю, один стоишь?

– Не знаю. Петька, когда началась стрельба, пошёл разведать и не вернулся. Можно мне в уборную?

– Погоди. – Комарницкий сорвал с юнкера погоны, кокарду. Сняв с себя, нацепил на грудь несмышленыша красный бант. – Ступай домой, к маме… сторож.