– А как же флаг?…

– Как старший по званию, – Комарницкий вынул из голенища и показал юнкеру свои офицерские погоны, – снимаю тебя с поста номер один. Приказываю покинуть помещение! Ясно?

– Так точно, господин…

– Товарищ, теперь все товарищи. Давай иди. Если кого встретишь, пой Варшавянку.

– Я слов не знаю.

– Тогда ори: «Да здравствует революция!»

Осчастливленный юнкер ушёл. Комарницкий снял государственный флаг с древка, засунул в вещмешок. Пригодится.

К Рождеству в Питере стало холодно, голодно и опасно. Пьяная солдатня под предводительством просвещённой матросни, аналогичной степени трезвости, творила справедливость, в странном понимании этого слова. Стрельба не утихала ни днём, ни ночью. Стасик как мог оберегал беременную супругу, но голод не тётка, а холод не мать родная. О возвращении в Вильно не могло быть и речи. Обзавелись цивильной одеждой, фальшивыми документами, небольшим запасом золотых вещичек. Комарницкий по протекции недавнего сослуживца записался в красный ревотряд, занимавшийся экспроприацией экспроприированного. В жуткие крещенские морозы обвенчались в церкви и двинули на юг.

Унылый край, тоскливая Подолия – холмы, равнины, жирный, чавкающий под ногами чернозём. Кривобокие, выбеленные известью мазанки насуплено смотрят из-под соломенных крыш на возвышенности и долины соседней Бесарабии. Ни ёлки, ни сосёнки, ни милой Брониному сердцу берёзки. С правой стороны реки долетают скучные звуки ботал – бессарабский мальчик гонит овец на выпас. Тут, суждено, ей жизнь коротать, тут и детей рожать. Смотрит пани Бронислава на новую родину, а из глаз в два ручья солёные слёзы текут. Одна отрада в жизни – Станислав, да ещё ребёночек, неистово сучащий ножками по натянутому барабану живота. Успокоилась, высушила слёзы, не так уж плохо здесь, если подумать. Родня мужа встретила приветливо, хоромы у них не бог весть какие, но им выделили просторную комнату с окном на виноградники. По утрам после лёгкого ночного заморозка, земля, причудливо искривляя действительность, парит невидимыми глазу струйками. Хозяйственный болгарин Стоянов вывел батраков открывать прикопанную на зиму лозу. Его сосед, Борух Сэрбэр, опасаясь апрельских заморозков, выжидает. Холостяки, братья Божемские, свой виноград на зиму не укрывают. Они, не мудрствуя лукаво, засадили склон молдавским сортом – Корница, не боящимся местных морозов и не знают с ним горя. Вино, как отстоится, бочками сдают в харчевню хохлу Шинкарю или в лавку жида Гуральника. Так и живут: неспешно, убого, экономно. Ни революции до них не доходят, ни войны, ни голод, ни холод. Центральная улица местечка, пронзившая селение с востока на запад, на въездах проходит сквозь заросли лебеды, вытянувшейся выше человеческого роста, ближе к центру – невысокой крапивой, а уж в самом центре низким ковром подорожника, загаженного зелёными червячками гусиного помёта. Брусчатка, выложенная в центре по указанию Григория Потёмкина, ещё при матушке Екатерине, с тех самых пор не ремонтировалась. Улица повсеместно покрыта кучками застаревшего, расклевываемого птичками, конского навоза. Темнеет рано и быстро. Про электричество в местечке знают несколько человек, но объяснить, что это за чудо такое, никто из них не пытается, поскольку сие никого не интересует. Не волнует местечковых и то, что творится в столице империи. Какое им дело до столицы? Царь им корову не доил, Керенский свиней не кормил, и Ленин не станет за них поля пахать, а коли так, зачем ими интересоваться? Земля у каждого своя, от дедов, прадедов досталась. Стало быть, проживут… лишь бы кто окаянного Лозана пристрелил, «всем бы обчеством расплатились».

Колька Лозан, – местечковый бандит, вооружённый маузером, болтавшимся сбоку на длинном ремне, в деревянной кобуре. Однажды он зашёл к Стасику, выпили, поговорили. Слово за слово, разгорелась ссора, раздался выстрел…

Тело уркагана, с камнем на ногах, Стасик кинул в воду посредине реки. Вроде, никто не видел. На следующий день явился брат Николая Борис, интересовался, приходил ли Мыкола к ним вчера. «Якый Мыкола? Та мы його з мисяць нэ бачылы». Ушёл Борька Лозан с большими сомнениями в башке и злобой на рябой роже.

Вскоре Бронислава родила сына, назвали Васильком. Семейство Комарницких облегчённо вздохнуло, наконец-то забрезжило, продолжится их род и фамилия, в чём совсем недавно существовали большие сомнения. Старший брат Станислава Степан, родившись болезненным, вырос коварным, желчным и завистливым. Особливо Стёпа ненавидел цыган. Цыган в местечке мало кто жаловал, но ненавидеть – это уж слишком. По-видимому, у Степана был некий порок, не позволяющий обзавестись женой, и виной тому он считал цыганское племя, в частности Сару, сестру кузнеца Ивана Кафтанатия. Сара, как и всё цыганьё женского рода, обличьем своим народ местечковый не восхищала, но была в её глазах бесовски притягательная сила, очаровавшая завистливого Степана. Пообещав болезному небо в диамантах-яхонтах, выманила у жадного влюблённого изрядную сумму денег и ушла с табором мадьярских ромал за холмы Бессарабии. Цыгане, что с ними связываться. Однако с тех самых пор возненавидел Степка вольное племя, а заодно и женскую половину человечества. Такова фортуна убогого.

Революция, плавно перейдя в Гражданскую войну, со временем докатилась даже в забытое Богом захолустное местечко. Каково бы ни была глухомань, а человеческая натура, густо замешанная на крови завистливого Каина, всюду одинакова. Пошёл брат на брата с топорами, вилами. Конфронтация, сказываясь даже в дружных доселе семьях, разделила общество на непримиримые группировки, враждующие по самому ничтожному поводу. Степан незамедлительно поверил в Симона Петлюру, присовокупив к цыганоненавистничеству антисемитизм. Линия логики сего умонастроения была четка и исчерпывающа. «Обманула меня Сарка, а любимое еврейское имя – Сара, значит все они такие… В газетах, ещё при царе писали, что жиды христианских младенцев жрут. И за это мы должны их любить?… Нет, Станислав, ты меня не убедишь, всех пришлых надо изгнать с нашей земли. И поляков тоже. Чем лучше кичливые поляки, осевшие на исконно украинских землях? Чем?… Опять же молдаване? Народ туповатый, и хотя на чужие земли не зарятся, но тоже не того… не наши люди. Про кацапов и говорить не стоит, далеко они, а о тех которые в старообрядческой деревне живут, ничего доброго сказать нельзя: длиннобородые, замкнутые, нелюдимые. Вот германцы… те, конечно, сила… и английцы тоже люди, но далеко живут, далеко. Пожалуй, народов, достойных внимания, больше нет, разве что турки, но турок, как известно, не козак… Революцию, чтоб замутить воду и прибрать чужое к своим рукам, жиды придумали. Тилько украиньськи козаки не таки дурни, как с виду, мы всем покажем, где раки зимуют. Наш батько, Симон Петлюра…»

Степан читал свои проповеди каждый вечер. Станислав, познававший мир сквозь прорези прицелов и кривую призму революции, брата не поддерживал, но и спорить не спорил. Горестно слушая, он искренне удивлялся столь явному перерождению представителя благородного рода кошевого атамана Серка. «Россию захлестнула эпидемия зависти, народ сошёл с ума».

Отряд петлюровцев в двести сабель занял благодатное местечко, отбив его у краснопузых. Затем, так же внезапно, как и явился, исчез, оставив на память о себе двух повешенных активистов, разоренные еврейские лавки, эпидемию сыпного тифа, посетившую и семью Комарницких. Станислав, подтравленный немецкими газами, оказался самым нестойким к популярной революционной болезни. Отпевали офицера в церкви святого Николая угодника.

В садах неистово куковали кукушки.

Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

(Пора закругляться с этой главой, я же не историк, я беллетрист… (замечательное слово, лучше чем писатель) и завязывающий ал… пьяница.

Мне кажется, что людей создал Бог, но если эти заумные твари возникли путём эволюции, то никак не от обезьян, скорее от кротов. Оглянитесь на видимую часть истории человечества… Роют, роют, роют! Троглодиты какие -то… Я сам однажды зарыл бутылку, до сих пор найти не могу… Может под грушей?… Ладно.)