В Одреск союзники ворвались одновременно, и снова там было пусто — Всеслав будто сквозь землю провалился.

Городок по обычаю сожгли и разграбили. Половцы усердствовали при этом особенно: война с полоцким княжеством кончалась, союзники прошли его вдоль и поперёк, и Одреск был последним селением, где ещё можно было поживиться. Тащили в обоз всё, что попадалось под руку, и снова вопли горожан раздирали воинам.

Кончался январь. Смоленская дружина шла к своему стольному городу, половцы спешили на юг. На развилке дорог Владимир и половецкий хан махнули друг другу руками. Сначала в путь двинулся огромный половецкий обоз, полный всякого добра, русских пленников, предназначенных для продажи на невольничьих рынках юга, следом двинулась конница, и вскоре в той стороне, куда ушли половцы, лишь оставалось быстро тающее метельное пятно.

Позднее, на исходе лет, вспоминая свою жизнь, Владимир вызвал из памяти этот страшный поход в союзе с извечными врагами Руси, эти страшные мгновения, когда руссы смотрели, как степняки угоняли в полон, в неволю их соплеменников, и записал в своём «Поучении»: «…а на другую зиму со Святополком под Полоцк, и выжгли Полоцк, он пошёл к Новгороду, а я с половцами на Одреск войною, и в Чернигов».

…В Чернигов, к отцу, к жене, которую Всеволод перевёз в свой теперь город, к сыну Мстиславу, к двоюродному брату, милому другу Олегу Святославичу, с которым они хватили столько лиха в дальних землях Польши и Чехии.

Владимир едва взглянул на Смоленск и в тот же день уже в санном возке мчался на юг. Перед глазами за оконцами мелькали утонувшие в снегах смоленские деревни с торчащими над ними синими столбами печных дымов, чёрные стены леса, плотно окружавшие белое полотно накатанной полозьями дороги, а между лесами, в открытых полях — воткнутые в бледное небо острые головки деревянных церквушек далёких городков. Возок плавно покачивался на быстром лошадином ходу, сзади и спереди глухо били копытами в снег кони сторожевой дружины. Всё было ладно и прочно и в этих мелькающих мимо картинах, и в ровном лошадином беге, и в падежном гуле скачущих всадников.

Всё прочно, всё ладно, думалось Мономаху. Позади была победа, сломленный Всеслав, обожжённый Полоцк, но беспокойные мысли, возникшие в час ухода половцев, не исчезали. Слишком дорогой ценой достаются эти победы — кровь, нашествия, насилия, поток и грабёж, пожарища, пожарища… Жизнь прочно ставит его на этот путь — синеглазого дитятю, золотоволосого отрока, спокойного, ясномыслящего, несуетного молодого князя. Ох, тяжёлый это груз, тяжёлый, не привыкает к нему ни ум, ни сердце.

И в этой борьбе всё более и более отдалялось главное, о чём он мечтал дитём и отроком, — о могучей, обильной Русской земле, прочно отстаивающей свои границы. О грозных крепостях в степном порубежье, о новых валах, останавливающих бег половецкой конницы. Но путь ко всему этому, видимо, шёл через личные распри, войны, кровь. И всё это надо было терпеть, всё это надо было превозмогать. Доколе? Уже гниют кости Святослава и Глеба Святославича, Ростислава и Мстислава Изяславича — покорителя Киева в 1068 году, а борьба за власть, за отчины, доходы, за смердов бросает в этот ужасный костёр всё новые и новые жертвы и кто будет следующий и что ему, Владимиру, уготовано в этой борьбе?

Много славных людей собралось в ту пору в Чернигове — и князь Всеволод со своими известными на всю Русь боярами Тукой, братом Чюдина, Пореем, Иваном Мирославичем; Олег Святославич с верной ему старшей дружиной, которая служила ещё его отцу, люди Глеба, принёсшие сюда тело своего господина, да так и оставшиеся в родном городе, Владимир Мономах со смолянами и ростово-суздальцами, переяславские дружинники.

Шли дни, зима быстро сходила на нет под щедрыми лучами молодого мартовского солнца.

На следующий день он пришёл в гости к отцу. Следом за ним дружинники несли в кожаных мешках триста гривен серебра. Смоленский князь приносил их в дар своему отцу, князю черниговскому, после удачного похода, после победы.

Всеволод сидел в залитой солнечным светом горнице и сам весь светился тихой устойчивой радостью. Радовала его твёрдая, спокойная поступь по жизни Владимира. Отец и сын долго в тот день сидели за беседой. Давно уже притомились на сенях Мономаховы дружинники, в горницу надвинулись сумерки, а их беседа всё текла и текла спокойно и неторопливо. О чём говорили они? О делах мирских и духовных, об иноземных и своих, русских, о жизни и бренном её пределе. Мономах всегда удивлялся отцу — как тот, будучи князем властолюбивым и непреклонным в борьбе за власть, вдруг как будто забывал о беспощадных её законах, отступал в сторону, будто бы смиряясь с происходящим и не желая повернуть его в выгодное для себя русло. И Мономах всё явственней понимал, особенно после таких вот задушевных бесед, что наряду с земным отец всё время помнил о чём-то более высоком, нежели вся эта здешняя суета, не давал ей полностью завладеть своим умом и сердцем. Этим Всеволод постоянно привлекал двадцатипятилетнего Владимира, перед которым жизнь, междукняжеская борьба ставила всё новые и новые жестокие загадки.

В великий пост друг у друга не собирались, каждый сидел на своём дворе, но едва свершилась пасха, и Чернигов будто подменили — что ни день, то пиры — на дворе у Всеволода, у Туки, у Мономаха. И чем ярче расцветала весна, чем шумней становились пиры в княжеских и боярских хоромах, тем мрачнее выглядел на них Олег Святославич.

Вот уже несколько месяцев Олег, выгнанный Изяславом из Владимира-Волынского, жил в Чернигове при дяде, князе Всеволоде. Позади было пусть и но столь важное, как Чернигов, Переяславль или Новгород, но самостоятельное княжество, где он был полным хозяином. К тому же волынская земля была боевым приграничьем с ляхами и уграми, здесь порой завязывались тугие узлы распрей с иноземными владыками, и князь владимиро-волынский испокон века был заметным человеком на Руси.

В Чернигове же он был никем. Кажется, что всё здесь его, родное. Это его прирождённая отчина. Здесь он увидел свет, крестился в соборе Спаса, здесь в этом же соборе лежат сейчас останки его отца и старшего брата. Он вырос в этих хоромах, где ныне обретаются его стрый Всеволод и двоюродный брат Владимир, он воевал на этих крепостных стенах; отроком, как и другие молодые князья, взял впервые в руки меч и щит; он знал каждую дорогу в лесах, что окружали Чернигов, все звериные ловы, все выходы в чистое поле, откуда шли черниговские дружины против степняков. Он стал здесь взрослым князем, отсюда ушёл княжить на свой первый стол. Весь Чернигов знал княжеских сыновей, и они знали здесь всех и каждого, и вот теперь нет отца, и круто изменилась вся жизнь. Глеб погиб, Роман обретается в далёкой застепной Тмутаракани, а он, Олег, стал князем-изгоем, как те князья, чьи отцы никогда не выходили в первый ряд княжеской лествицы и умирали на малых столах. Его же отец был великим князем, он добыл престол в союзе с братом Всеволодом, и теперь Всеволод, забыв прежнюю дружбу с отцом, ради своей корысти и корысти своего сына помогает Изяславу изменить лествичный порядок на Руси, рушит древние законы, заветы старого Ярослава.