Картины быстро меняются: мои орудия уже ревут, выпуская снаряд за снарядом, с легким визгом проносятся они над моей головой, и я вижу дымки их разрывов. Воют уже осколки германских снарядов, и со свистом пронизывают дымовую завесу ружейные пули.

Кровь бросается в голову и приливает к мозгу, сердце рвется вон из груди. Я вскакиваю на ноги, открываю глаза, и перед моим истомленным, взволнованным взором… мой бедный чердак и грязная синяя рабочая куртка.

Огненными оранжево-красными полосами осветилось на востоке дальнее небо. Зашевелились, зашелестели листья на прибрежных деревьях, легкой сыростью потянуло с широкой глади Волги-реки, окутанной белым туманом своих испарений. Сумрак ночи сильно редеет: в нем уже прояснились тени обширного лагеря, растянувшегося вдоль небольшой быстрой речки, в этом месте впадающей в Волгу. Правильными, ровными линиями рисуются ряды лошадей, двухскатных походных палаток, повозок с большими колесами, зарядных ящиков и коренастых, низких орудий.

Лагерь спит, и лишь из крайней палатки только что вылез босой чернобородый солдат и, приставив руку к глазам, взглянул на встающее солнце. Огляделся, продул блеснувшую медную трубу и, откинув назад свою голову, затрубил. Чистые мягкие звуки трубы покатились, поплыли, понеслись по реке, взвились кверху у высокого берега Волги и рассыпались в улицах большого древнего города, засверкавшего в первых лучах восходящего солнца вспыхнувшим золотом множества храмов.

Лагерь зашевелился, ожил, наполнился гамом людских голосов, конским ржанием, игрой застоявшихся за ночь коней, в нетерпении рвущихся на водопой. Ожил и город. Лихорадочной жизнью забились его артерии-улицы. Зашумел, заволновался в суете первых дней объявленной общей мобилизации старый город, носящий выступающее из тумана веков славное имя великого князя, здесь, на слиянии двух рек, поразившего сильной рукой «зверя лютого», изображение которого и поныне украшает герб этого древнего города1.

Я приближаюсь к лагерю. Только два дня тому назад я назначен командиром вновь формируемой 6-й батареи2. Хорошо это или плохо? Моя батарея, в которой я пробыл еще с юных лет, почти всю свою службу, уходит в военный поход, а я остаюсь. Судьба – нахожу я ответ. Я стараюсь не думать об этом.

С легким ржанием, повернув головы, лошади роют копытами землю, следя с нетерпением за ездовыми3, раздающими сено. Одна сорвалась с коновязи, мечется по лагерю. Люди со всех сторон бегут, ловят ее.

У палаток всюду голубые дымки: чай кипятят, усевшись в кружки у костров, прибывшие по мобилизации солдаты.

«Смирно!..»

Я слушаю рапорт дежурного фейерверкера4, подходит фельдфебель:

– Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, командующий бригадой скоро приедут на разбивку лошадей. Хорошие кони прошли вчера вечером. Нам в телефонные двуколки надо бы подобрать. Вон серый стоит на отдельном колу, вот бы его нам.

– Как судьба…

В ожидании разбивки я обхожу кучки сидящих людей, попавших ко мне в батарею, и останавливаюсь перед невзрачной, маленькой, жалкой фигуркой, заискивающе глядящей мне в глаза.

– Тебя как зовут?

– Логинов, ваше высокоблагородие.

– Что делал до призыва?

– Под лодкой лежал.

– Под лодкой? Где?

– Да здесь же, на Волге. Как здорово есть захочется, пойдешь на пристань, поработаешь, а затем опять под лодку.

– Ну, а зимой же как?

– Зимой, ваше высокоблагородие, на казенную квартеру5. Не даром же им стоять здесь, этим квартерам? Ну, нашему брату и способно: тепло и кормят.

– А семья у тебя есть?

– Никак нет, семьи нету. Да и не годится, значит, ежели законной супруге на таких квартерах стоять.

– А водку пьешь?

– Так точно. Это можно, потому водка нашему брату кровь греет.

– Ну, а в батарее же как? На войне водки не полагается.

– Ничего, ваше высокоблагородие, потерпим.

– Ваше высокоблагородие, командующий бригадой приехал. Вас просят на разбивку лошадей.

Передо мной стоит солидный, плотный фейерверкер с небольшой остроконечной черной бородкой. Где я видел это лицо? Да, вспоминаю: окрашенный в розовую краску, чистенький, как игрушка, пароход общества «Самолет»6. Стол, покрытый белой скатертью и уставленный винами и всевозможными закусками. За столом кутит шумная компания мужчин и нарядных дам. Громкий, непринужденный разговор и смех людей, чувствующих под своими ногами твердую почву. Мы, офицеры, в углу блестящей пароходной столовой ковыряем вилками «стерлядку колечком» и по временам бросаем свои взгляды на шумливых веселых соседей.

– Господа купечество, – шепчет нам убирающий тарелки лакей. – Богатеющие, – тянет он уже нараспев, не будучи в силах дольше сдерживать свой восторг.

Так вот оно что! Вот почему и тут, в батарее, он как-то сразу, по натуре своей, сам поставил себя на привычное место хозяина, и люди безропотно исполняют его приказания.

– Как ваша фамилия? – На ты назвать его как-то неловко.

– Бушмакин, ваше высокоблагородие.

– Чем занимались до призыва?

– Купец-хлеботорговец.