Реформа здравоохранения пострадала по тем же причинам, хотя в данном случае цена за отказ от сотрудничества была гораздо выше. После Наполеоновских войн необходимость защитить население от эпидемий, вторгающихся извне, заставила большинство европейских правительств ужесточить карантинные режимы, и в 1851 г. министр иностранных дел Франции провел первую Международную санитарную конференцию, в результате было разработано соглашение, по которому все подписавшиеся обязались стандартизировать внутренние правила. Однако само по себе соглашение ничего не давало, если подписавшиеся стороны не собирались его применять и соблюдать, о чем не понаслышке узнают многие международные организации столетие спустя. Реальных действий предпринималось крайне мало, хотя холера являлась реальной угрозой на протяжении всего века. В 1874 г., через два года после того, как вспышка этой инфекции унесла жизни 60 тысяч человек, Франция предложила учредить международное эпидемическое агентство, однако, поскольку данная тема была тесно связана с противостоянием имперских интересов в Леванте и Северной Африке, агентство так и не появилось. К соглашению не удалось прийти, даже когда 100 тысяч человек скончались в ходе эпидемии холеры в 1883 г. и по меньшей мере столько же в 1892 г. (Среди ученых, исследовавших этиологию этой болезни, был французский эксперт Адриен Пруст, автор «Защиты Европы от холеры», прославившийся больше как отец Марселя, который увековечил озабоченность родителя болезнями и гигиеной в своих романах.) Бесконечные конференции привели к созданию бюрократического органа, так называемого Международного управления здравоохранения, с собственным небольшим постоянным секретариатом в Париже, куда вошли профессионалы в области здравоохранения из разных государств. Роль управления была в основном информационной, а не просветительской, и оно почти не вело собственной здравоохранительной пропаганды, а преимущественно занималось традиционными для Европы проблемами с Левантом. Тогда, как и сейчас, существование общепризнанной проблемы еще не было достаточным основанием для выработки эффективной бюрократической реакции [128] .

Историки неоднократно демонстрировали, что политические разногласия способны разделить и представителей науки – даже тех, кто считает себя интернационалистами. Идея о том, что у науки нет родины, безусловно, не отражала состояние науки в XIX в.; еще яснее это стало после 1918 г., когда германские ученые подверглись остракизму со стороны коллег из других стран. Отле был характерным представителем старого поколения научных интернационалистов – он просто игнорировал данные факты. Его не интересовали проблемы политической имплементации – ценность того, что он делал, была для него очевидна. Мыслей о том, что его идеи являлись, пожалуй, чересчур бельгийскими, в частности относительно особого предназначения страны, Отле преднамеренно избегал, вероятно, потому что они могли вредоносно сказаться на его имидже универсалиста.

Вдобавок к некоторой политической наивности всегда существовал вопрос денег. Большинство научных исследований стоило дорого, так что эпоха независимых ученых быстро склонилась к закату. Благодаря собственным средствам Отле, прежде чем он их растратил, имел возможность, по крайней мере до Первой мировой войны, вести собственные изыскания. Однако даже капитала, накопленного таким успешным бельгийским промышленником, как его отец, не могло хватить для реализации столь грандиозных замыслов. Можно было сколько угодно подчеркивать свою независимость от государств и политиков, однако результатом всегда оказывался недостаток средств у большинства, если не у всех профессиональных ассоциаций, реальные возможности которых по этой причине были весьма ограничены. Многие из них становились просто информационными центрами, но собственной просветительской деятельности не вели. Когда науку бралось поддерживать государство – а в середине XX в. такое происходило все чаще, – ученые, соглашаясь на финансирование, зачастую оказывались перед нелегким выбором: посвятить свои усилия национальным интересам или остаться верными прежним экуменическим воззрениям. Секретность важных научных исследований в эпоху химических и ядерных вооружений в середине XX в. отдаляла многих из них от интернационализма Отле [129] .

Однако самым фундаментальным из препятствий, мешавших научным универсалистам реализовать задуманную ими трансформацию интернациональной жизни, была внутренняя разобщенность научного сообщества. Единство науки принималось на веру как данность, однако в реальности наука оставалась весьма хаотичной сферой. Движение к истине оказалось отнюдь не таким прямолинейным, как предполагали Конт и Сен-Симон, а в лабораториях научные разногласия имели не меньший вес, чем научное единство, над которым они зачастую одерживали верх. Ученые вслух говорили о приверженности универсализму, однако на страницах профессиональных журналов можно было с легкостью обнаружить – вполне ожидаемо – не только споры, но и совершенно противоположные мнения о том, как достичь желаемой цели.

Одной из областей, где неспособность экспертов достичь соглашения была особенно очевидной, являлись поиски универсального языка – поиски, характерные для царившей в конце XIX в. убежденности в потенциале интернационализма, которые велись по всем фронтам. Пока философы и лингвисты пытались отыскать базовые структуры и формы, общие для всех языков, через математику или семиотические системы, остальные призывали к созданию единого нового языка, пригодного для общемирового использования. В 1870 г. французский ботаник по имени Альфонс Декандоль (создатель современного международного кодекса ботанической номенклатуры) опубликовал статью под названием «Преимущества для науки доминантного языка», где говорилось о том, что английский возьмет на себя эту роль в грядущем веке. Его противники утверждали, что изобретение полностью нового синтетического языка станет лучшим выходом. До начала Первой мировой войны было придумано около дюжины таких языков, однако самым известным из них оказался эсперанто.

Изобретенный русским евреем, лингвистом Людвигом Заменгофом, который, как многие другие, стал полиглотом, проживая за царистской «чертой оседлости», эсперанто отражал реалии жизни восточно-европейских окраин империи конца XIX в. точно так же, как идеи Отле – ситуацию в Бельгии. В 1887 г. под псевдонимом доктор Эсперанто (Надеющийся) молодой Заменгоф опубликовал руководство по универсальному языку, созданием которого занимался с институтских времен. За десять лет до этого, отмечая свой девятнадцатый день рождения, он исполнил гимн интернационализму на придуманном им новом языке:

Судя по тексту гимна, лингвистика была для Заменгофа не просто вопросом коммуникации: она служила делу мира. Это представление имело огромное значение в эпоху растущего национализма, особенно для евреев в Восточной Европе. В 1905 г. на французском курорте Булонь-сюр-Мер состоялся первый международный конгресс, делегаты которого носили символ движения, зеленую пятиконечную звезду, а заседания начинали с воинственной «Марсельезы», вслед за которой исполняли собственный гимн («основав нейтральный язык, // народы, понимающие друг друга, // согласятся объединиться в один семейный круг»). Заменгоф много говорил о мире во всем мире и о новом будущем. К сожалению, несмотря на то, что в числе его сторонников было немало выдающихся личностей, движение за эсперанто погрязло в склоках и раскололось после того, как несколько его основных членов образовали самостоятельную группу и придумали якобы улучшенный, превосходящий эсперанто язык идо. Завязалась ожесточенная перепалка; в 1908 г. один из последователей Заменгофа написал «Raporto de la Presidanto de la Lingva Komitato al la Universala Kongreso de Esperanto», по которому можно судить о том, какие страсти вызвало это донкихотское предприятие, – оказалось, что даже поиски общего языка способны вызвать жестокую борьбу в рядах его самых горячих сторонников [131] .

Еще один раскол, произошедший в рядах куда более узкого специализированного сообщества, сейсмологов, поднял, по сути, наиболее фундаментальный из всех вопросов – следует ли считать, что данные поступают естественным образом в процессе наблюдения за феноменами, или же они требуют организации через произвольные схемы классификации. Иными словами, диктует ли классификацию сама структура мира или же такая классификация – вопрос прагматического выбора, продиктованный целями, для которых собираются данные, и моделями, которые придумывают ученые. Сейсмология тяготела к интернационализму из-за необходимости сбора информации и обмена ею. Тем не менее главные европейские эксперты не могли прийти к единому мнению о том, как лучше собирать и представлять данные, которые позволят прояснить характер сейсмической активности во времени и пространстве. Сопоставление колебаний земной коры по всему миру требовало различных видов информации, в том числе исторических сравнений в одной точке. Стандарты, таким образом, были необходимы, но кто должен их задавать, оставалось неясным, а общее тяготение мира к стандартизации скрывало под собой зачастую ожесточенную борьбу за то, какие стандарты принимать, когда несовместимые мнения о том, что именно представляет собой определенная наука, вступали в конфликт между собой [132] .

Конец ознакомительного фрагмента.