Зима была в разгаре. Москва готовилась к встрече Нового года, а на прилавках по-прежнему было одно сливочное масло. Правда, появились ножки Буша. Народ придумывал новые рецепты: сварить, запечь, пожарить с чесноком, под майонезом, со сметаной. Народ ходил полуголодный, но это-то ладно, привыкли, зато появилось некогда запрещенная литература. Ее открыто и без всяких опасений передавали друг другу. Чаще всего это был самиздат, но был! И это обещало перспективы. В моду входили слова «гласность», «демократия», «перестройка». Перестройка как перекройка – полстраны уже отрезали. Все жаждали свободы и независимости.

Гоги, как всегда, шел со списком. Он очень торопился: до закрытия магазина оставалось минут пятнадцать. Уже повернув за угол, он услышал робкое:

– Добрый вечер…

Оглянувшись и прищурившись, в полумраке зимнего вечера он увидел женскую фигуру, курившую у черного входа магазина.

– Это вы мне? – удивился он.

– Вам, – улыбнулась женщина.

Гоги подошел поближе и узнал Валю из овощного отдела. Он чуть смутился и поздоровался.

– Идемте, – заговорщически позвала она его, – я вам мандарины отложила! Вкуснотища!

Гоги был тронут таким вниманием. В подсобке было тепло и темновато. Валька достала с полки два пакета.

– Вот! – протянула она ему. – В одном – овощи, ну как обычно, а в другом – фрукты.

– Спасибо огромное, Валя!

– А вы уставший такой, и вид у вас голодный. С работы и сразу в магазин?

Гоги смущенно кивнул. Во-первых, такую заботу он видел только у себя на родине, от родных, а во-вторых, положение было странным: Валя говорила простые правдивые предложения – глаза голодные, вид ободранный. Гоги и не знал, как возразить ей. Вот если бы она спросила про философский «Трактат чистого разума» Канта, ему было бы намного проще, потому что Валя понятия не имела о философии, а о жизни, видимо, имела. И значит, вся его жизнь вот так видна по его лицу, замученному, уставшему, голодному.

– Пойдемте ко мне? – просто сказала Валя. – Я одна живу, не бойтесь.

– Я и не боюсь.

И он пошел. Шел, и не знал почему: то ли потому что был голоден, то ли потому что не очень хотелось домой. В подъезде у Вали было темно.

– Опять соседи лампочку выкрутили! – со вздохом сказала она. – Вот вчера лично прикрутила!

Она пошарила, чертыхаясь, в сумке, и в ее руках зазвенели ключи. Еще несколько секунд – и все озарилось светом. Георгий зажмурился.

– Заходите! – сказала Валя.

Они сидели за столом на кухне под абажуром в красную клетку, от красного абажура падал теплый свет, а от тарелки с красным борщом поднимался теплый дымок. Цвет и запах смешивались, и это было то, что создавало уют. Видимо, это и называется «семейный очаг».

Итак, Танька писала труды, бабка воспитывала даже в кровати почти спящую Маргошу, а Валька из овощного кормила чужого мужа борщом. Вот так оно и бывает.

Георгий согрелся, разомлел и как-то оттаял. Он не хотел никуда уходить, но положение было немного странным: пригласили на борщ – и хватит, пора и честь знать. Он хотел встать, но Валя остановила его жестом. Было хорошо, тепло и уютно.

Георгий лежал в объятиях теплой Вали и смотрел в потолок. Вот так неожиданно, оказывается, может закончиться вечер. Если бы ему кто-то утром сказал, что он сегодня будет спать в объятиях Вали… Жизнь этим и прекрасна – один сплошной сюрприз.

Отсутствие Гоги дома никто и не заметил, он пришел рано утром, часов в семь и сел пить чай на кухне. От него еще пахло Валей, ее теплым, молодым, мягким телом. Проснулась Маргоша и зашлепала в туалет. Дом потихоньку оживал. Маргошу надо было отвести в школу, а это делал только Гоги. Жизнь шла своим чередом, и он не испытывал никаких угрызений совести, даже наоборот, повеселел, меньше копался в их с Таней отношениях, вернее, в отсутствии таковых. Но раз она живет как хочет, то почему ему нельзя? Для Гоги семья – это 7-Я, это полный дом людей, гостей, горячий чай и накрытый стол. Зарабатывал он нормально. И все это могло быть, но никто этого не хотел. У Тани и ее мамы были другой быт и другие представления о семье и ее жизни, они из разных огородов, или даже, точнее, из разных вод. Но не может морская рыба жить в пресной речной воде – будет вечная адаптация, которая так и не наступит. «Надо пока оставить все как есть, – умозаключил Гоги, – Маргоша еще слишком мала».

А Валька цвела. Ее душа пела, она влюбилась. В ее жизни появился мужчина номер один, мужчина, которому она смотрела в рот, внимала ему и растворялась в нем. Она искренне не понимала, почему он не может переехать к ней. Ах, как счастливо бы они жили! Как счастливо! Как-то после жарких объятий, когда Валя, вжавшись ему в плечо, боялась повернуться, чтобы не спугнуть нежность, бесконечную нежность, Гоги вдруг спросил:

– Валя, а как ты жила до меня?

Валя не смутилась ни капли:

– Ты хочешь спросить: не как, а с кем? Верно?

– Может, и так.

– Да никак не жила. Просто спала с Колькой-грузчиком.

Гоги представил полупьяного Кольку, грубо и бесцеремонно трогавшего его Валю.

– Зачем? – спросил он.

– Ну я ведь не знала, что ты появишься у меня. Если б я знала… – вздохнула Валька, – Я бы тебя ждала! Честно!

– А где ты родилась? Откуда ты? – и Гоги затянулся сигаретой, сизый дымок окутал спальню.

– Я? В Рязани. Разве не говорила? У нас в Рязани грибы с глазами… – Валя заговорщически и хитро улыбалась и шагала пальцами по мохнатой груди Гоги. – Их едять, они глядять. Их беруть, они бягу-у-у-у-у-у-уть! – И Валька, накрывшись с головой одеялом, задрыгала ногами и захохотала.