Так оправдываясь перед домашними, отец убирал бутылку на место и не притрагивался к ней ни в какие праздники. Среди потомства Вениамина Федоровича никого пьющих не было.

Отец меня очень любил, знал, понимал, поддерживал все хорошие начинания, давая денег на бедных и выполняя мои просьбы кого-либо посетить из бедных или положить в больницу. Я обожала отца, прощая ему все-все его ошибки, заблуждения. Так могут любить только дети – все прощая!

С мамой мы были далеки, но ее самостоятельность (у нее был зубоврачебный кабинет), ее независимость мне нравились. В те годы (начало двадцатого столетия) «свободолюбивые» женщины уже входили в моду. Отец с матерью были в фактическом разводе, но семья еще как-то сохранялась. Связующим звеном были дети. Отец явно тяготился семьей и ждал, когда мы подрастем.

Ждали и революции. Шла Первая мировая война. Надвигались политические события, общество было «за» и «против», и мы, гимназистки, уже судили и рядили о происходящих в стране событиях.

В пятнадцать лет я хотела быть убежденной православной христианкой. Это шло вразрез с мировоззрением моих родителей и окружающего меня общества – интеллигенции захолустного города. Тогда, в 1915 году, верующими считались все, но я не помню ни одной семьи, где Евангелие было бы основой жизни. Я была измучена семейными неприятностями, и только в храме соседнего женского монастыря перед иконой преподобного Серафима Саровского находила утешение в моей недетской скорби. Никто так не страдает от ссор родителей, как дети!

«Сдвинуть» меня с Евангелия было уже нельзя. Родители были недовольны моим «увлечением» религиозными вопросами, чтением книг, моей подругой из семьи священника, и каждый из них старался «образумить» меня. Страшно вспоминать антирелигиозные высказывания, которые мне надо было выслушивать и после которых я убегала в церковь, скорее очиститься – исповедоваться и приобщиться Святых Таин.

– О чем вы плачете? – спрашивал меня батюшка отец Алексей на исповеди.

– Ссорюсь с родными, – отвечала я.

Не могла же я на исповеди жаловаться и рассказывать семейные сцены, возмущавшие всю мою душу. Я не могла разобраться, кто из родителей виноват. В семье не было ни мира, ни любви; нас, детей, не берегли от сцен, брани, слез и скандалов. Сестра воспитывалась в институте, а я и брат (на два года младше меня) не знали в семье покоя.

Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет, отец безжалостно восставал против моего «увлечения христианством». Он боялся за меня – а вдруг я уйду в монастырь, а вдруг сойду с ума. Он умолял не поститься, не ходить на раннюю обедню, больше есть и спать, беречь нервы – и как-то совсем не сознавал, как я страдала от его насмешек над тем, что было для меня свято, и всяких обидных слов. Семья жила зажиточно, и отец давал мне деньги на наряды, на кино, на театр и на бедных. Я не была аскеткой и ходила на спектакли, в кино. Но, возвращаясь домой, всегда с тревогой думала: «Что там делается?»

Свою маму в эти годы я не любила. Истерзанная семейным разладом, она была очень нервной. Ее отношение к религии было внешнее: она и обряды выполняла, и лампадки зажигала, и заказывала «семейную» икону, оклады на образа… Ах, как хотелось ей любви отца, какая она бы была семьянинка и хозяйка, как она заботилась бы об отце и о нас!..

С годами она стала болеть, характер ее и поступки граничили с характером душевнобольной и глубоко несчастной женщины. Она была красивой, энергичной и очень дельной; имея зубоврачебный кабинет, хорошо зарабатывала и любила свое дело, но болезнь ее подкашивала.

«Каждая несчастная семья несчастна по-своему», – писал Лев Толстой. А детям тяжелее всего! «И бесы веруют и трепещут» (Иак. 2:19). Мама жила по своей воле, так далеко от религии и Церкви. О, если б было у нее духовное руководство, которое вело бы ее по законам Церкви, тогда бы, возможно, и жизнь ее семьи была бы иной. Бедняжка, она, видно, не знала, что жене нельзя оставлять мужа ни под каким предлогом. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19:6). Родители наши, как и все в те годы, были венчаны. Но не читали они Евангелия, не знали, что надо все прощать, бесконечно терпеть и надеяться на милосердие Божие. «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром», – говорит нам Священное Писание (Рим. 12:21). Нельзя бороться криками и скандалами, так как «сатана сатану не изгоняет». А отъезд Марии Георгиевны в Москву дал возможность другой женщине (Вере Дмитриевне) «пожалеть» оставленного доктора Вениамина Федоровича.

Когда мама вернулась в Углич и открыла свой зубоврачебный кабинет, то, казалось, жизнь семьи потекла по старому руслу. Но так только казалось, это была внешняя сторона жизни: роскошная квартира в одиннадцать комнат, прислуга, материальное обеспечение… А любовь родителей друг к другу была потеряна. Дети все чувствовали и сильно страдали, а падшему обществу все казалось нормальным. Когда в город приезжали высокопоставленные лица и дворянские семьи должны были их приветствовать на пышных приемах, то главврач и директор больницы должен был присутствовать на торжествах со своей законной женой – Марией Георгиевной. Они наряжались и подъезжали вместе в карете, держались вместе. До их личной жизни никому не было дела. Внешне все прекрасно, все «на высшем уровне», ведь Вениамин Федорович имел «личное дворянство». Этим чином он был награжден за свою служебную деятельность.

Я часто ходила в монастырь на всенощную и обедню и приобрела там друзей – монахинь, которые наперебой приглашали меня к себе после обедни «попить чайку» и побеседовать о духовном.

Одна из старших монахинь очень меня любила. Звали ее матушка Еванфия, лет пятидесяти. Она жила в монастыре с семнадцати лет, отказавшись выйти замуж и полюбив более всего Небесного Жениха – Христа.