Шрифт:
Короткая пауза, и дальше:
Нет судьбы нашей злее:Средь кустов у мостаНаши кости белеютБез звезды, без креста…Строчки прервались на минуту-другую, затем зазвучали с той же болью:
В непогоду послушайТихий стон над рекой:Бродят здесь наши душиБесприютной толпой…«Но это же совсем другое», – изумился Скобелев, и вдруг с него, точно покрывало, сбросило сонливость, и он увидел в свете ракет деревянный мост на правом фланге и пытающихся под огнем минометов и пулеметов прорваться к нему артиллеристов со своими орудиями. Видимо, этот Егор из них…
По рядам побежала команда:
– Подтянись!
И Скобелев автоматически ее повторил:
– Подтянись, братцы! – и добавил: – Еще немного и отдохнем.
Ему никто не ответил, лишь шаги стали чаще да дыхание хриплым, как у загнанных лошадей.
Утром налетели самолеты. Скобелев лежал под корнями упавшей ели, пережидал бомбежку. Рядом с ним лежало еще несколько человек. Самолеты улетели, люди стали подниматься, отряхиваться. Все, кроме одного.
– Жаль парня, – произнес незнакомый красноармеец с черными петлицами и пушечками на них. Он потрогал лежащего, перевернул на спину, покачал головой. – Стихи, вишь, сочинял. Сам себе напророчил – бя-да-ааа…
Он сложил парню руки на груди, на лицо положил пилотку.
Кругом неясными тенями шевелились люди. Прошел слух, что вышли к своим. Артиллеристы там же, у вывороченных корней ели, принялись рыть могилу погибшему поэту.
– Как его фамилия? – спросил Скобелев у одного из них.
– А бог его знает, – ответил тот. И пояснил: – Мы все из разных батарей. Все, считай, бесфамильные. Знаю, что звали Егором. А в карманах у него ничего нету. Карточка только одна. – И он протянул Скобелеву небольшую фотографию, с которой глянули на него испуганные глаза черноволосой девушки. На обратной стороне было написано: «Егору от Нины. На долгую-долгую память. Наро-Фоминск. Май 1941 года».
«Мы остались под Вязьмой, мы не вышли к своим, мы в болотах увязли, вдоль дорог мы лежим…», – вспомнил Скобелев, и удушливая волна горя сперла на мгновение его дыхание.
Послышались команды: «Строиться!»
И тут же среди деревьев пронеслось, как дуновение весеннего ветерка:
– Впереди наши! Наши впереди!
И вздох облегчения вырвался одновременно из многих грудей.
Посчитали – двести одиннадцать рядовых и двадцать три командира.
Но еще долго – до самого декабря! – в лесах оставались группы красноармейцев и командиров Красной армии, которые, пробираясь к своим, нападали на немецкие колонны, притягивая к себе целые дивизии врага, не имеющие возможности в силу этого участвовать в наступлении на Москву.
Глава 22
Сильнейший взрыв раздался совсем рядом. Дрогнул пол под ногами, посыпались оконные стекла, порывом воздуха, пропитанного прогорклым запахом сгоревшей взрывчатки, отбросило внутрь кабинета тяжелые гардины. Вихрь пронесся по кабинету, сбрасывая со стола бумаги, распахнул двери. Затем потух свет.
Похоже, бомба упала на Соборной площади Кремля.
Сталин встал, затем сел, дрожащими пальцами нашарил на столе трубку, чиркнул спичкой, стал водить ею над трубкой, плямкая губами, прислушиваясь к грохоту зениток, следя за тем, как по гардинам скользят отблески лучей прожекторов. Еще где-то рвануло, – где-то за Москвой-рекой, – но далеко и глухо. Послышался подвывающий вой удаляющегося самолета.
В кабинет вбежали двое из охраны, остановились в дверях, светя фонариками.
Вслед за ними ворвался Поскребышев.
– Товарищ Сталин! – воскликнул он, и Сталин услыхал в его голосе неподдельный ужас перед случившемся. А еще более перед тем, что могло и может случиться.
– Ну что, товарищ Сталин? – переспросил Сталин сварливо. – Немцы взяли Москву? Высадили десант на Красной площади?
– Никак нет. Но вам срочно надо спуститься в бомбоубежище, товарищ Сталин, – пришел в себя Поскребышев. И добавил: – Вы не имеете права рисковать. Вы… Без вас все рухнет. Я же вам говорил, что здесь оставаться опасно.
«Все, похоже, и так уже рушится, – выбрал Сталин самое существенное из всего, что сказал Поскребышев. Он медленно выбрался из-за стола, направился к двери. – Пожалуй, надо внять настойчивым призывам Берии и остальных членов Политбюро, требующих, чтобы товарищ Сталин покинул Москву, – продолжал Сталин рассуждать сам с собой, по привычке обращаясь к себе так же, как к нему самому обращаются другие. – Да и то сказать: правительство в Куйбышеве, Генштаб в Арзамасе… Если немцы нащупали Кремль, они его в покое не оставят…»