Если приезд Толстого и Румянцева, явившихся в Неаполь с явного позволения цесаря, был для Алексея первым ударом, то разлука с Ефросиньей — вторым, ещё более тяжёлым.

— Да как же мы врозь-то, Ефросиньюшка, жить будем, как врозь-то?! — Царевич дрожал и цеплялся за свою толстомясую метрессу, как тонущий за бревно.

— Да не скули ты, Алексей Петрович! Не скули! — с раздражением ответствовала чухонка. — Неужто не понятно, что тёща твоя и императрица порешили, что ты со мной над памятью Шарлотты изгаляешься. Я ведь тебе говорила, да ты не слушал!

Ефросинья и впрямь уже давно талдычила Алексею, по совету красавца Румянцева, что императрица будет недовольна их открытой связью, а тёщу интересует не столько царевич, сколько её внук в далёком Санкт-Петербурге.

Обольщал метреску и Пётр Андреевич, соблазняя Ефросинью царской лаской и даже сказочным обещанием оженить на ней своего младшего сына и дать в приданое тысячу душ, если она поспособствует возвращению царевича в Россию.

— Я сам поеду к вице-рою и напомню ему обещания графа Шенборна! — воскликнул было царевич.

Но генеральский адъютант с важной холодностью, принятой у всех адъютантов в обращении с павшими персонами, объявил, что его превосходительство занят сейчас проверкой береговых батарей и потому принять царевича не может, а вот за девкой Ефросиньей (здесь адъютант покосился в сторону толстухи и ещё раз поразился дурному вкусу русского принца) прислана уже карета.

— Нет! Не пущу, не пущу! — засуетился было царевич, но, встретив холодный адъютантский взгляд, махнул рукой и молвил со страшной усталостью: — Ладно, скажи своему вице-рою, завтра я объявлю Толстому, что возвращаюсь к отцу, но чтоб Вместе с Ефросиньюшкой. — И, поглядев на адъютанта, тихо добавил: — Ведь я от неё ребёночка жду!

А наутро Толстой нанёс Алексею третий удар. Когда царевич вошёл в залу, хитроумный посол закрыл лицо руками как бы в страшной скорби и печали.

— Что с тобой, Пётр Андреевич? — удивился царевич.

— Слёзы, слёзы от царского гнева лью! — Толстой смахнул и впрямь набежавшую слезу. Слёзы у него были настоящие, хотя и стариковские: в семьдесят два года отчего бы и не всплакнуть!

— А что случилось-то? — обеспокоился царевич.

Пётр Андреевич вместо ответа вытер слезу платочком, затем бочком подошёл к Алексею и шепнул:

— Письмо намедни от государя получил. Едет он сам в Неаполь, вразумлять тебя, грешного!

— Что?! — У царевича даже челюсть отвисла, столь явственно представил он перед собой великого и грозного батюшку с дубинкой в руках.

Все детские страхи и ужасы, казалось, ожили сейчас в нём, и царевич закричал так страшно, что карауливший в соседней зале дворца генерал Даун поспешил войти в приёмную. А вдруг эти московиты убивают царевича? В письме цесаря на сей счёт никаких указаний ведь не было.

Но Толстой уже гладил бессильно упавшего на колени царевича по голове:

— А ты опереди батюшку-то, явись к нему с повинной! Сам ведаешь: повинную голову меч не сечёт! Даст тебе батюшка полное прощение, и заживёшь ты барином со своей Ефросиньюшкой в своих деревеньках. Их ведь у тебя много!

Эта неожиданная ласка, казалось, успокоила царевича, он перестал трястись и, обернувшись к вице-рою Дауну, сказал гордо и не без презрения:

— Поелику, генерал, мой свояк-император не может дать мне крепкой защиты, решил я, для общего блага, в отечество своё повернуться!

И, поглядев на святой угол, где в России непременно висели бы иконы, а здесь стояла кукла-истукан в ржавых рыцарских доспехах, машинально перекрестился: «Буди, Господи, воля твоя!»

И генерал Даун, и его адъютант, и вынырнувший откуда-то господин Вейнгардт, и царские посланцы облегчённо вздохнули: империя Габсбургов возвращала наконец царевича под отчий кров!

Толстой заторопился с отъездом. Хотя царевичу и позволили по дороге завернуть в город Бари помолиться перед дальней дорогой мощам святого Николая-угодника, известного покровителя всех путешественников, дале нигде более не останавливались. Для скорости пути беременную Ефросинью с бабками отделили от царевича и отправили в Россию с неспешным обозом. Самого же царевича везли быстро и тайно, и даже Вену миновали ночью. Румянцев, как только царевич приходил в себя, сразу открывал новую бутылку, так что царевич, почитай, всю дорогу находился в жестоком опьянении.

Между тем в Вене скорый отъезд вызвал подозрение у императора Карла. Вдруг при попустительстве генерала Дауна, которому беглый царевич был лишней обузой, Толстой и Румянцев увезли Алексея из Неаполя силой и принуждением?

— Старик Даун наверняка не понял письма вашего величества! — нашёптывал Карлу VI граф Шенборн, всё ещё не расставшийся со своим замыслом иметь в рукаве австрийской политики новоявленного претендента на российский престол.

— Да, да! Старый Даун хороший вояка, но он совсем не дипломат и никогда не умел читать между строк! — согласился император со своим вице-канцлером.