— Возможно разными путями. Из Шираза через Лар, а то через Таром. Сирджан [81] только подыматься начал...

— Тимур великий, его войско? — Офонас спрашивал, но и сам догадался, что оно так и есть.

— Ты сам знаешь. А вокруг Сирджана хороша земля — финиковые деревья, хлопковые кусты и пшеничные поля, много родится пшеницы. И ты вот что: купи жерновов для крупорушек, ты купи столько, сколько на арбе увезёшь.

Я скажу тебе, где возможно в Йезде купить такие жерновки. Найми арбу и здоровых парней на стражу... В доме нельзя без крупорушки — смолоть каменную соль и зерно на корм волам, а по зимам, когда на мельницу зерно не повезёшь, первый друг в доме крупорушка. Я тебе покажу, где эти жерновки выделывают. Близко от Йезда. Ты продашь их в окрестностях Сирджана вдвое, а то и втрое дороже, чем здесь купишь...

Это всё удалось, купил жерновки и продал дороже в окрестностях Сирджана.

В Сирджане слыхал, что хороших коней возможно купить в Тароме. Теперь деньги были, возможно было купить хороших коней. Но в Сирджане Офонас захворал жаром и пятнами на животе и на спине. Одиночество, оно ведь о двух концах, как палка. Один-то конец — свобода, а другой — беда! Когда лежишь в одиночестве, в караван-сарае, в малой горнице. А очнёшься и вдруг удивляешься, отчего лежишь не на лавке постельной, а на одеяле на полу... Пришлось просить, чтоб звали лекаря. Лекарь прижигал спину и живот, поил больного горьким питьём. Деньги пташками полетели. Сам никуда не дойдёшь, обо всём просишь. Слугу нанял, он готовит пищу, моет твои рубахи. Лекарь велел готовить похлёбку с молоком квашеным и зеленью и ягнятиной. Для укрепления тела. А мясо, как назло, подорожало. И лежишь, глядишь, как твой слуга, малый, ничего не скажешь, проворный, да вор, толчёт зелень и лук в ступе, разводит молоком квашеным... Со двора густой, уж насыщающий дух похлёбки... Лепёшки тёплые... А не хочется есть, жар долит. Глотаешь через силу... Горло болит, глотать трудно... Сколько проболел!.. Не один месяц. Издержался сильно. На базаре пошёл к цирульнику, тот подстриг Юсуфу бороду, голову обрил. Зеркало хорошее, серебряное. Лицо худое сделалось, щёки смуглые втянуло вовнутрь. Вытянутое лицо, будто тёмная тыковка; здесь в таких держат толчёнку травяную, высыпают на ладошку, в горсть, помалу, и носом втягивают, ноздрями внюхивают... Видно, хороша!.. Офонас попробовал, опитал, — горько, а после голова закружилась, мутило. Ему говорили, увидит чудное, видения разные. Нет, ничего не увиделось, мутота одна сделалась. Говорили, надобно ещё опитать, испробовать; одного раза-де мало! Но он боле не схотел...

А сильно, сильно издержался. Теперь не так ясно думалось о Тароме. Скольких коней удастся купить? Хватит ли денег на корм? Всё же решился идти в Таром. Поехал.

В Тароме на конном базаре коней много. Старого тебе продадут за молодого, мерина — за кобылу жерёбую. Луковую шелуху отварят, пегую клячу выкрасят — сойдёт за гнедую. Люди полуголые, смуглые до черноты, машут кнутами, бьют лошадей по брюху что есть силы, а по храпу едва касаются. Лошадь ржёт, вскинется на дыбы, а её — в три кнута. Отскочит. Озирается, злобится. Кнуты сложат, грозятся ей. Продают ремни сыромятные, недоуздки, мешки с овсом...

Офонас пошёл в тот конец, где продавали коней туркоманской породы. Он знал, эти — самые добрые кони. Родом они из предгорий и пустынь. Веками разбойники местные, туркоманы, грабили караваны купцов и уводили лучших лошадей из древних стран, из царств Парфянского, Ассирийского, древнего Персидского. А в земле туркоманов жарко и сухо. Принялись соединять жеребцов и кобыл хороших статей, вывелась порода резвая, неприхотливая, выносливая. В солнечный зной идут эти кони, не устают, подолгу могут оставаться без пищи и даже без воды. По степи поскачут — не догонишь...

Один золотисто-буланый молодой жеребец глянулся Офонасу. Голову лёгкую, сухую конь повернул на длинной, тонкой шее. Глазами большими огневыми глянул. А холка высокая, длинная...

Офонас пошёл вкруг. Торговали этого жеребца и другие. Не одному Офонасу глянулся. Конюх держал жеребца. Продавец рядом стоял. Офонас решил сбивать цену.

— Грудь узкая у этого конька, — говорит. — Узкая грудь, да и неглубокая...

Тут и другие принялись цену сбивать, указывать, что конь нехорош:

— Спина растянутая, мягкая чересчур...

— Круп чересчур длинен. Вон приспущенный какой...

— Ноги сухие чересчур...

Продавец обронил:

— Сухие, оно, может, и сухие, а поставлены верно. И копыта крепчайшие. А шерсть, гляньте, как шёлк на ощупь...

— Этого конька ещё кормить надо, — говорит покупатель, подбираясь поближе.

— А покормишь — и будет вовсе хорош! — отсекает продавец...

— Поглядим карабаиров, — говорит один покупатель другому, — спокойные лошадки, в упряжи хорошо ходят и будут повыносливее туркоманов...

Заговорили и об арабских конях. Эти хороши, как в сказке! Вышли из пустынь и плодородных земель Аравийской земли...

Офонас пошёл, где торговали арабских коней. И то — сказка! Звучные именования произносятся в воздухе — Багдад, Мосул, Алеппо, Дамаск... [82] Проводят разного вида арабских коней — сиглави, кохейлан, хадбан... Одни кони плавно выступают, другие низконоги и широкотелы, третьи высоки и сильны...

Глаза разбегаются, глядючи... Со всех сторон косят прекрасные глаза коней, вытягиваются красивые головы...

Кони арабские плодовиты, живут подолгу, могут и тридцать лет прожить. Ходят кругом, серые, рыжие, светло-гнедые. Ни булаными, ни чалыми, ни пегими, ни саврасыми не бывают...

— А на передние ноги глянь! — слышится. — Размёт!

— Бабки мягковаты!..

— Большая беда — бабки! Зато ни курбы, ни шпата вы на таких конях не увидите никогда!..

Офонас приценился к нескольким кобылам-арабкам. Он и не думал, что запросят такую цену! Побродил-походил ещё по конному базару. Дорого запрашивают. А сколько денег он затратил на хворь свою... Покупать малого арабского жеребёнка — хлопот много. И каков ещё вырастет — не знаешь. А то захворает, помрёт или сделается порченый... На самом деле Офонас уж выбрал золотисто-буланого туркомана. Воротился даже со страхом: вдруг уж продали? Но нет.