– Это вся твоя одежда, моя дорогая? – спросила тетя Мэй, вытряхивая наружу еще два платья в цветочек. – Они не слишком практичные, да и не слишком теплые.

Гэлли стало ужасно стыдно.

– Бабушка сказала, что тетя Элли купит мне одежду в Шотландии, - ответила она. – В которой я буду ходить в школу.

– Хм, - произнесла тетя Мэй. – Надо будет глянуть, смогу ли я откопать что-нибудь, что тебе носить, пока ты здесь, - она аккуратно разложила на белой кровати бело-розовую пижаму Гэлли и снова произнесла: - Хм. Гэлли, извини за вопрос, но что ты такого натворила, чтобы так разозлить бабушку?

Гэлли знала, что никогда не сможет объяснить, поскольку сама с трудом понимала, что произошло. Тетя Мэй наверняка не поймет насчет Флейты и Скрипки. Кроме того, бабушка никогда не видела ни одного из них. Она видела только мальчика с собаками, но почему это так ее разозлило, Гэлли не имела ни малейшего представления. Она смогла только ответить:

– Сначала бабушка сказала, что я выдумщица. Потом она сказала, что я принесла сюда нити и уничтожила всю дедушкину работу. Она сказала, дядя Юлион никогда не простит меня за это.

– И она свалила проблему на нас, - резким сухим тоном произнесла тетя Мэй. – Как типично для моей матери! Как будто мы можем успешнее, чем она, противостоять Юлиону! А твой дед совсем не возражал?

– Да, но он тоже расстроился. Он сказал, я вырасту из этого, а бабушка ответила, что у меня не будет шанса вырасти. Она позвонила кузену Меркеру, чтобы он приехал и забрал меня. Она сказала, вы будете знать, что делать.

– Да будь я проклята, если знаю! – возразила тетя Мэй. – Думаю, лучше я спрошу Гету, как она справляется. Или, может, от Элли будет больше помощи. Гармони, наверное, была таким же наказанием, когда была младше. Ну да ладно. Беги вниз и поиграй с остальными, и больше не беспокойся об этом.

Гэлли предпочла бы остаться в маленькой комнате. Она чувствовалась надежной, даже несмотря на жутковато вздувающиеся занавески. Но бабушка приучила ее делать, что велено. Так что она послушно спустилась на первый этаж и отыскала большую гостиную в центре дома. В эту комнату вело по меньшей мере пять дверей. Зайдя в нее, Гэлли обнаружила, что кузены с воплями вбегают и выбегают, в то время как Трой, закрыв глаза руками, стоит в центре и считает до ста, а Гармони кричит:

– Не забудьте! На кухню и в кабинет не заходить!

После этого все с грохотом умчались. Вскоре Трой проревел:

– Сто! Иду искать, кто не спрятался – я не виноват! – и тоже умчался.

Гэлли осталась стоять, где стояла, снова растерявшись. Она никогда не играла в подобные игры со множеством участников и не имела представления о правилах. Она оставалась на месте, пока Толли не выкатился из-под дивана, чтобы издевательски посмотреть на нее.

– Ты размазня, - сказал он. – Даже для изгоя. И слабачка. И ты никому не скажешь, что видела меня.

И прежде чем Гэлли успела придумать, что ответить, Толли вскочил на ноги и выбежал через ближайшую дверь.

Гэлли опустилась на другой диван, рядом с очень реалистичным плюшевым котом, и сидела, грустно пытаясь решить, является ли плюшевый кот подушкой или игрушкой, или же просто украшением. Бабушкино и дедушкино воспитание совершенно не подготавливает к жизни, подумала она.

Время от времени кузены, хихикая, на цыпочках проходили через комнату, но никто из них не обращал на Гэлли ни малейшего внимания. «Они все знают, что я размазня и изгой», - подумала она.

Гэлли была сиротой. Единственное, что она знала о родителях – свадебная фотография в серебряной рамке, которую бабушка поставила в центре каминной полки в спальне Гэлли, предупредив, чтобы Гэлли ее не трогала. Естественно, Гэлли проводила немало часов, стоя на стуле и внимательно изучая фотографию. Мужчина и женщина на ней выглядели такими счастливыми. Ее мать обладала тем же утонченным типом внешности, что тетя Алиса, только она выглядела более человечной, менее идеальной. Она смеялась, откинув назад голову, отчего ее фата разлетелась – неуверенным, почти виноватым смехом. Отец Гэлли смеялся в ответ гордо – он гордился матерью Гэлли, гордился самим собой. Гордость чувствовалась в посадке его кудрявой черноволосой головы, в сверкающих темных глазах и в том, как его большая смуглая ладонь сжимала белую ладонь матери Гэлли. От него Гэлли унаследовала упрямые кудри и смуглый цвет лица. Но оттого, что ее мать была такой светлой, волосы Гэлли получились вроде как беловато-каштановыми, а глаза – большими и серыми. Она думала о себе, как об идеальном сплаве обоих, и всем сердцем желала, чтобы они были живы и она могла узнать их.

Бабушка и дедушка жили в большом доме на краю Лондона – одном из домов, окруженных множеством кустов, с витражными стеклами почти во всех окнах, так что внутри всегда царил полумрак. В нем имелась кухонная часть, где жили повар и горничная. Гэлли видела эту часть, только когда последняя горничная водила ее гулять на пустырь и они возвращались через кухню. В остальное время ей запрещалось появляться там, чтобы не мешать повару.

Остальную часть больших темных комнат занимала дедушкина работа. Гэлли не имела ни малейшего представления, в чем дедушкина работа состоит, за исключением того, что она, видимо, предполагала необходимость держать весь мир в поле зрения. Одна комната целиком посвящалась газетам и журналам на разных языках – большинство из них были научными, с мелким шрифтом, – а другую комнату заполняли карты: пришпиленные к стенам, сложенные стопками на полках или разложенные на наклонных рабочих столах, готовые к работе с ними. Гэлли всегда завораживал большой глобус в центре этой комнаты. Остальные комнаты были до потолка забиты книгами и забросаны бумагами, телефонами и радиоприемниками всех цветов, за исключением комнаты в подвале, полной компьютеров. Единственной комнатой на первом этаже, в которую Гэлли официально дозволялось входить, являлась гостиная – и то, только если сначала она умоется, – где ей разрешалось сидеть на одном из жестких стульев и смотреть телевизионные передачи, которые бабушка считала допустимыми.