Шульце тревожился за Коха. То, что Вильгельм мог подойти и разбить кому-то лицо, было для учителя Шульце полной неожиданностью. Кох – странный мальчик, вечно молчит, улыбается отстраненно. Может на уроке так задуматься, что его пять раз окликнешь, прежде чем он повернет голову. На директорскую семью, белокурую, голубоглазую, круглолицую, где все как пересняты под копирку – темноволосый, длиннолицый, сероглазый Кох не похож ни единой чертой.

Шлейхель, в общем-то, сказал то, что все говорили. Мог бы, конечно, не повторять этого сейчас. Золотая медаль на имперском конкурсе – событие, о нем напишут в местной газете – интересно, что? Без намеков не обойдутся. Но в Берлине о нем написали удивительную хвалебную статью, ее Шульце припас для Коха-старшего, рассчитывая вечером у него посидеть с бутылкой хорошего вина. Сам Шульце выпил бы пива, только директор Кох считает мещанством употребление этого истинно немецкого напитка, но вино так вино. Может, Кох-старший очнется от своей непроходимой хандры и поправится после такого успеха сына. Премия большая, надо предложить другу отправиться с семьей на курорт, ногу подлечит, сам успокоится и хоть раз в жизни просто отдохнет.

Вильгельм смутно слышал, как звенели звонки, внутри все болело и не давало пошелохнуться. Он пережидал, умоляя каких-то небесных заступников, хоть немного унять кошмар внутри тела. Хорошо, что апрель холодный, погода отвратительная, сырая, с ледяным ветром, ученики не выходили на переменах на улицу. Нужно было вернуться в школу, забрать портфель и уйти домой.

Что он скажет отцу? Костюм не порвали, но в грязи он вывалялся, отец будет в ужасе от его вида. Хорошо, если Шульце не догадается рассказать, как Кох среди урока разбил рожу Шлейхелю, отцу не скажешь, за что Кох её разбил, и Шульце не скажет, лучше бы и вовсе промолчал.

Кох никогда ни с кем не дрался и его никто не бил, ему никогда ещё не было так плохо и больно. Царапая о кирпич руки, он поднялся, чуть задрал рубаху, даже на животе огромные лиловые кровоподтеки, их скроет одежда. Спасибо, не на лице у него такое. Кох отошел в рощу за школой, лег у дерева, вернуться в школу он еще не мог, его тошнило, словно ему набили живот камнями.

Он слышал, что отец его взял жену «с приданым», но мало ли что люди болтают. Отец говорил, что с матерью они дружили с детства. Кох был достаточно взрослым человеком, чтобы отца не осуждать. То, что он не похож ни на кого в семье, бывает. Мало ли в какого он деда или прадеда уродился. Родители его любили, он тоже любил их, отец ни с кем в семье так не возился, как с ним, разрешал сидеть у себя в кабинете, брать книги, никогда не ругал, не наказывал, и Кох больше всего на свете боялся огорчить, расстроить отца даже малейшим проступком. У Коха были две младших сестры и брат, на отца и на мать очень похожие, веселые, шумные, как мать, добрые, они очень любили Коха, и Кох их любил, но его тянуло побыть одному, в тишине побродить, подумать. В голове его столько всего происходило, что внешние увеселения были невыносимы. Это не мешало ему любоваться непосредственной радостью жизни других членов семьи. Для Коха было недоступно одно, для них – другое, все у них дома было хорошо. Родители не обсуждали городских сплетен, они были выше этого. Отец выделил Вильгельму собственную комнату, она была под чердаком, рядом с лестницей, маленькая, но своя. Отец оберегал любовь старшего сына к размышлению, словно предоставлял ему убежище от домашнего шума. Остальные дети блестящих способностей господина директора не унаследовали, не то что математика, а вид любой книги навевал на них непроходимую тоску. Вся надежда была на Вильгельма.

Кох еще два года назад попытался отцу заикнуться об инженерной профессии, но отец категорически заявил, что инженер – это плебейская профессия, и что бегать по участкам и чертить схемы расположения канализационных труб – дело, конечно, необходимое, но для него не нужно такое дарование, каким природа наделила Коха. Сам он мечтал посвятить жизнь чистой математике, а вынужден вдалбливать в головы тупых учеников математические формулы, и он-то знает, что значит заниматься всю жизнь не своим делом. Своему сыну он даст возможность сделать то, чего сам не сделал, так как вынужден был прежде всего думать о благосостоянии своей семьи. Кох помалкивал, чтобы не огорчать отца своей приверженностью плебейской профессии. На конкурс он послал работы только потому, что устал вариться в своих идеях, как в собственном соку, ни на какое признание он не рассчитывал, надеялся, что ему укажут на самые грубые его ошибки, чтобы он как-то их учел, обнаружил, ведь обсуждать свои идеи ему не с кем.

Кох знал, что отец не щадит себя за работой: видел отца за конспектами, расчетами, помогал отцу проверять тетради, составлять проверочные работы. Вильгельм боялся порвать штанину, не признавался, что ему тесны ботинки, прятал любые деньги, что давались ему на личные нужды, и, уж конечно, он ничего не просил для себя. Его тяготило то, что в пятнадцать лет он сидит у отца на шее.

Теперь наружу выплывет все.

Никакой успех Коха не радовал потому, что он не знает, как объяснить отцу свою скрытность. Сегодня он весь в грязи, неизвестно, удастся ли скрыть инцидент случившийся в школе. Триумфатор. Отец сочтет его неблагодарным, заносчивым – на такой конкурс посылать работы и не то, что не показать их отцу, а даже в известность отца не поставить. Скажет, что «конечно, Вильгельм считает себя умнее отца», всё не так, но не объяснишь никому.

Когда уроки закончились, и ученики разошлись по домам, Вильгельм вернулся в школу, забрал портфель, почистил костюм. Шульце встретил его у выхода и протянул проклятую медаль в красивой коробочке, а диплом и самое главное обещал занести вечером сам.

– Ты испачкал костюм? Упал? Вильгельм, ты не здоров? Ты потрясен таким успехом? Признайся.

– Господин Шульце, не говорите отцу, я вас прошу. Он не знает, он обидится, что я не сказал ему.

– Он будет гордиться тобой. К тому же, Вильгельм, это большие деньги, сейчас для вашей семьи это очень кстати. Если б ты знал, что написали в берлинской газете о тебе и твоих проектах… Вильгельм, не бери в голову, кто бы и что ни говорил, эти люди будут гордиться тем, что учились рядом с тобой.

– Господин Шульце, хотя бы сегодня не говорите отцу. Я плохо себя чувствую, я не смогу сейчас пережить разбирательств.

– Вильгельм, что ты говоришь? Ты, в самом деле, не совсем здоров. Эта драка на уроке!.. Это так странно…

– Драка? – Кох усмехнулся. – Не было драки. Просто этот подонок оскорбил публично моих родителей, которых я люблю и уважаю, и я не мог этого ему простить.

Это тоже было незнакомо в Кохе – усмешка, возражение, тон, граничащий с дерзостью.

– Иди домой, Вильгельм, ты плохо выглядишь. Может, тебя проводить?

– Нет, спасибо, господин Шульце, у меня немного болит голова.

Отец вышел в коридор на костылях, долгим взглядом осматривал замаранный костюм сына.

– В лужу, что ли сел? – спросил он с незнакомым холодом в голосе.

– Да, папа, я упал. Я отмою.

– Почему тебя не было так долго? Занятия закончились два часа назад. Я должен всерьез поговорить с тобой. Переоденься и спустись в гостиную, мы все тебя ждем.

Кох заглянул в комнату. Мать и сестры с братом. Семейный совет? Уже узнали?