В этом двояком расположении и коренится различие, какое мы замечаем между фатовством Ришелье и дендизмом Браммелла.

Действительно, Браммелл был Денди и только. Иначе Ришелье. Прежде чем быть тем фатом, образ которого вызывает в нас его имя, он был вельможей в кругу умирающей аристократии. Он был полководцем в военном государстве. Он был прекрасен в годы, когда восставшие чувства гордо делили с мыслью свою власть над ним, a нравы эпохи не запрещали следовать влечениям. Но и за пределами той роли, какую он играл, все же еще можно его представить себе как Ришелье. Он обладал всем тем, что имеет силу в жизни. Но отнимите Денди от Браммелла – что останется? Он не был годен ни на что более, но и ни на что меньшее, как быть величайшим Денди своего времени и всех времен. Он им был во всей точности, во всей чистоте, во всей наивности, если так можно сказать. В общественном месиве, которое из вежливости зовется обществом, почти всегда удел человека превышает его способности, или же способности превышают его удел. Но что касается Браммелла, то на его долю выпало редкое соответствие между его природой и предназначением, его гением и судьбой. Более остроумным и более страстным был Шеридан; большим поэтом (ибо Браммелл был поэтом) – лорд Байрон; большим вельможей – лорд Ярмут, или опять-таки Байрон: Ярмут, Байрон, Шеридан и множество других людей той эпохи, прославившихся на самых разных поприщах, тоже были Денди, но и кое-чем сверх того. Браммелл совсем не обладал этим кое-чем, которое у одних было страстью или гением, у других – высоким происхождением, огромным состоянием. И он только выиграл от этой своей скудости, ибо весь отдавшись лишь той единственной силе, которая его отличала, он поднялся на высоту единой идеи: он стал воплощением Дендизма.

Описать это почти так же трудно, как и определить. Умы, видящие вещи только с их самой незначительной стороны, вообразили, что Дендизм был по преимуществу искусством одеваться, счастливой и смелой диктатурой в деле туалета и внешней элегантности. Конечно, это отчасти и так; но Дендизм есть в то же время и нечто гораздо большее [9] .

Дендизм – это вся манера жить, a живут ведь не одной только материально видимой стороной. Эта «манера жить», вся составленная из тонких оттенков, как это всегда бывает в обществе с очень старой цивилизацией, где комическое становится столь редким и где приличия едва торжествуют над скукой. Нигде антагонизм приличий и порождаемой ими скуки не чувствуется сильнее в глубине быта, чем в Англии, в обществе Библии и Права, и быть может, из этой отчаянной борьбы, вечной как поединок Греха и Смерти у Мильтона, произошла та глубокая самобытность пуританского общества, которая создает в области вымысла Клариссу Харлоу [10] , и леди Байрон – в действительной жизни [11] . В день, когда победа будет решена, манера жить, носящая название Дендизма, претерпит, надо думать, большие изменения, если не исчезнет вовсе к тому времени; ибо она плод бесконечной борьбы между приличием и скукой [12] .

Таким образом, одно из следствий Дендизма и одна из его существенных черт, лучше сказать его главная черта, состоит в том, чтобы поступать всегда неожиданно, так чтобы ум, привыкший к игу правил, не мог этого предвидеть, рассуждая логически. Эксцентричность, другой плод взросший на английской почве, преследует ту же цель, но совсем по иному – необузданно, дико и слепо. Это мятеж личности против установленного порядка, порою против природы: отсюда недалеко до безумия. Дендизм, напротив: он издевается над правилами и все же еще их уважает.

Он страдает от их ига и мстит, не переставая им подчиняться; взывает к ним в то время, как от них ускользает; попеременно господствует сам и терпит над собой их господство: двойственный и переменчивый характер! Для этой игры надо иметь в своем распоряжении всю ту гибкость переходов, из которой слагается грация, подобно тому, как из сочетания и оттенков спектра рождается игра опала.

Итак, вот чем обладал Браммелл. Он обладал грацией, даруемой небом и столь часто извращаемой общественными стеснениями. Но так или иначе он ею обладал и тем отвечал прихотливости общества, скучающего и чрезмерно подавленного стеснительной строгостью приличий. Он был живым доказательством той истины, о которой должно неустанно напоминать людям строгих правил: если отрезать крылья у Фантазии, они вырастут вдвое [13] . Он обладал той фамильярностью, очаровательной и редкой, которая ко всему прикасается, ничего не профанируя. Он жил как равный и как товарищ со всеми могущественными и выдающимися людьми эпохи и своей непринужденностью поднимался до их уровня. Там, где и более ловкий человек потерял бы самообладание, он его сохранял. Его смелость всегда была верным расчетом. Он мог хвататься безнаказанно за лезвие топора. И все же говорили, что этот топор, лезвием которого он столько раз играл, обрезал его наконец; что он заинтересовал в своей гибели тщеславие другого подобного ему Денди, и Денди царственного, Георга IV; но его прошлая власть была так велика, что, если бы он захотел, то мог бы вернуть ее.

Его жизнь всецело была влиянием на других, т. е. тем, что почти не поддается рассказу. Это влияние чувствуется все время пока оно длится, когда же прекращается, можно указать на его результаты; но, если эти результаты не отличны по своей природе от породившего их влияния и если они столь же недолговечны, то история их становится невозможной. Геркуланум восстает из пепла; но несколько протекших лет вернее погребают быт общества, чем вся лава вулканов. Мемуары, эта летопись нравов, имеют сами лишь приблизительную достоверность [14] . И так никогда не будет воссоздана во всей необходимой четкости, не говоря уже о жизненности, подробная картина английского общества времен Браммелла. Никогда не удастся проследить влияние Браммелла на современников на всем его извилистом протяжении и во всем его значении. Слова Байрона, что он предпочел бы быть Браммеллом, чем императором Наполеоном, всегда будут казаться смешной аффектацией или иронией. Истинный смысл их утрачен.

Однако, чем нападать на автора Чайльд-Гарольда, постараемся лучше понять его, когда он высказывал свое смелое предпочтение. Поэт и человек воображения, он был поражен властью Браммелла, – ибо мог судить о ней, – над воображением лицемерного и усталого от лицемерия общества. Он стоял перед фактом личного всемогущества, ближе подходившего к природе его прихотливого гения, чем всякий иной факт полновластия, каков бы он ни был.

И тем не менее история Браммелла будет написана этими именно словами, подобными словам Байрона, хотя, по странной иронии судьбы, как раз такие слова и составляют ее загадку. Восхищение, неоправдываемое фактами, которые бесследно исчезли будучи эфемерны по своей природе, авторитет самого великого имени, преклонение самого обаятельного гения – все это делает загадку лишь еще более темной.

Действительно, то что гибнет всего бесследнее, та сторона быта, от которой менее всего остается обломков – аромат слишком тонкий, чтобы сохраняться – это манеры, непередаваемые манеры [15] , благодаря которым Браммелл был властелином своего времени. Подобно оратору, великому актеру, непринужденному собеседнику, подобно всем этим умам, которые по слову Бюффона говорят «телу посредством тела», Браммелл сохранил только имя, светящее таинственным отблеском во всех мемуарах его эпохи. В них плохо объяснено занимаемое им место; но это место не ускользает от взгляда, и о нем стоит поразмыслить. Что касается настоящей попытки детального портрета, который предстоит еще сделать, то до сих пор никто не решался стать лицом к лицу с этой трудной задачей; ни один мыслитель не пытался отдать себе отчет, серьезный и строгий, в этом влиянии, отвечающем какому-то закону, или извращению, то есть искажению закона, что само по себе – всё же закон.

Умы глубокие не имели для этого достаточной тонкости; умы тонкие – достаточной глубины.

Однако, попытки были сделаны в этом направлении. Еще при жизни Браммелла два искусных пера, но очиненных слишком тонко, смоченных тушью слишком отдающей мускусом, набросали на голубоватой бумаге с серебряным обрезом несколько легких штрихов, за которыми сквозил образ Браммелла.

И это было очаровательно по своей остроумной легкости и небрежной проницательности. To были «Пэлем» [16] и «Гренби» [17] . И до известной степени, то был и сам Браммелл, ибо эти произведения заключали наставления в Дендизме: но входило ли в намерения авторов нарисовать образ Браммелла, если не в событиях его жизни, то по крайней мере сохраняя реальные черты его личности среди произвольных допущений романа? Относительно «Пэлема» это не очень вероятно. «Гренби» внушает больше доверия: портрет Требека кажется сделанным с натуры, эти особые оттенки, наполовину природные и наполовину созданные общественными условиями, невозможно придумать; чувствуется, что присутствие изображаемой личности должно было оживлять взмах кисти художника.