Но исключая роман Листера, где Браммелл, если его там поискать, мог бы быть найден гораздо легче, чем в «Пэлеме» Бульвера, в Англии нет ни одной книги, которая изображала бы Браммелла таким, каков он был, и давала бы хоть сколько нибудь отчетливое объяснение могучему влиянию его личности. Правда, не так давно, один замечательный человек [18] выпустил в свет два тома, в которых он собрал с терпением любознательного ангела все известное о жизни Браммелла. Но почему столько доблестных усилий и забот увенчаны лишь робкой хроникой, без обратной стороны медали? Исторического освещения как раз и недостает образу Браммелла.

У него еще есть восхищенные поклонники, как колкий Сесиль (Cecil), любознательные исследователи, как капитан Джесс, враги… их имена неизвестны. Но среди его современников, оставшихся в живых, среди педантов всякого возраста, среди честных людей, ум которых вооружен теми двумя левыми руками, наличность которых Ривароль [19] приписывал всем англичанкам, – всегда найдутся лица, негодующие от чистого сердца на блеск имени Браммелла: слава, венчающая легкомыслие, оскорбляет этих тяжеловесных слуг суровой морали. Только историка, то есть судьи, – судьи без энтузиазма и без ненависти, – не родилось еще для великого Денди, и каждый протекший день помеха тому, чтобы этот судья явился, – мы уже сказали почему. Если он не придет, слава оказалась бы для Браммелла только лишним зеркалом. При жизни она отражала его в сверкающей глади своей хрупкой поверхности; по смерти, как все зеркала, когда больше нет никого перед ними, – она не сохранила бы и памяти о нем.

Так как Дендизм был не измышлением одного человека, а следствием определенного существовавшего до Браммелла состояния общества, то быть может здесь было бы уместно установить наличность Дендизма в истории английских нравов и точно определить его происхождение. Всё наводит на мысль, что он перенесен из Франции. Грация вступила в Англию при реставрации Карла II, под руку с Распущенностью, которая называла себя тогда ее сестрой и порою заставляла верить в это. С насмешками напала она на ужасающую невозмутимую серьезность пуритан Кромвеля. Великобританские нравы, всегда глубоко укорененные в обществе, независимо от того, хорошо или худо их устремление, – доходили в своей суровости до крайних пределов. Чтобы иметь возможность дышать, необходимо было избавиться от их власти, распустить этот тесный пояс, и придворные Карла II, испив в бокалах французского шампанского сок лотоса, дававший им забвение мрачных религиозных обычаев родины, начертили ту касательную, по которой можно было ускользнуть от их суровости. Многие устремились по этому пути. «Вскоре ученики превзошли своих старых учителей; и как с колкой точностью заметил один писатель [20] , их добрая воля к разврату была столь добра, что Рочестер и Шефтсбери опередили на целый век современные им французские нравы и дотянулись до нравов Регентства». Речь идет не о Бекингеме и не о Гамильтоне, и не о самом Карле II, вообще ни о ком из тех, у кого воспоминания о годах изгнания оказались могущественнее впечатлений возврата на родину. Здесь скорее имеются ввиду те, что остались англичанами и кого только издалека коснулось иностранное веянье, те, что открыли век царствования «Прекрасных» («Beaux)», как сэр Джордж Хеветт, Уилсон, убитый как говорят на дуэли с Лоу (Law) и Филдинг, приковавший к себе своей красотой скептический взгляд беззаботного Карла II; женившись на знаменитой герцогине Кливеленд, он впоследствии воскресил сцены Лозена [21] с grande Mademoiselle. Таким образом, мы видим, что самое наименование их вскрывает здесь французское влияние. Их грация соответствовала имени. Она не была достаточно туземной, не заключала в себе самобытности народа, среди которого родился Шекспир, ни той внутренней силы, которая позднее должна была ее проникнуть. Но не будем заблуждаться: «Прекрасные» вовсе еще не Денди, но они им предшествуют. Дендизм, правда, уже шевелится под этой оболочкой, но еще отнюдь не является. Ему надлежит выйти из самых глубоких слоев английского общества. Филдинг умирает в 1712 г. После него полковник Эджеворт, прославленный Стилом (Steel) (тоже один из Прекрасных во дни своей молодости), продолжает золотую ювелирную цепь Прекрасных, цепь, замыкающуюся Нэшем (Nasch), чтобы затем вновь открыться Браммеллом, но уже включая в себе сверх прежнего содержания еще и Дендизм.

Ибо, если Дендизм и явился раньше на свет, то свое развитие и свою форму он получил в промежуток времени, отделяющий Филдинга от Нэша. Что касается его имени (корень которого еще может оказаться французским), то он приобрел его значительно позже. Оно не встречается у Джонсона; но самое явление Дендизма уже существовало и, как и следовало ожидать, в среде личностей наиболее одаренных. В самом деле, раз ценность человека всегда зависит от количества его способностей, a Дендизм представлял как раз те из них, которые не имели место в общественном укладе того времени, то всякий незаурядный человек должен был получить окраску Денди и в большей или меньшей степени получал ее. Так, например, Мальборо, Честерфилд, Болингброк; последний в особенности, ибо Честерфилд, создавший в своих Письмах [22] целый трактат о Джентльмене (подобно тому, как Макиавелли о Государе), скорее повествуя об обычаях, чем измышляя правила, – Честерфилд, еще вполне приверженец общепринятого мнения, a Мальборо, с его красотой надменной женщины, более алчен, чем тщеславен.

Один Болингброк опережает свое время, один он совершенен, как истый Денди наших дней. Его роднит с Денди и отвага поведения, и напыщенная дерзость, и забота о внешнем впечатлении, и неизменно бодрствующее тщеславие. Вспоминают, как он завидовал Гарлею [23] (Harley), убитому Гискаром [24] (Guiscard), и как он говорил себе в утешение, что убийца, конечно, принял одного министра за другого. И разве не видели, как, порвав с чопорностями лондонских гостиных, – ужасно подумать! – он открыто полюбил и самой естественной любовью какую-то продавщицу апельсинов, быть может, вовсе даже и не красавицу, торговавшую под сводами парламента? [25] Наконец, он изобрел самый девиз Дендизма, знаменитое Nil mirari [26] этих маленьких богов, всегда стремящихся поразить неожиданностью, сохраняя бесстрастие [27] . Больше чем кому-либо, Дендизм был к лицу Болингброку. He было ли это таким же свободомыслием в области обычаев и правил света, каким была философия в области морали и религии? Подобно философам, противопоставляющим закону более верховные обязательства, Денди, своим личным авторитетом, устанавливают иные правила над теми, которые господствуют в наиболее аристократических, наиболее приверженных традиции кругах [28] ; при помощи едких шуток и растворяющего, смягчающего могущества грации они заставят принять эти подвижные правила, которые, в конечном счете, коренятся только в отваге их личности. Любопытный результат, заложенный в природе вещей. Пусть общество держится замкнуто, пусть аристократия ограждается от всего, что не общепризнано, – наступит день, когда Прихоть восстанет и разрушит эти перегородки, казавшиеся непроницаемыми, но уже подточенные скукой. Это сбылось над народом самой строгой выправки и грубого милитаризма: суетность [29] , с одной стороны, с другой же богатое воображение, взывающее к своим правам перед лицом морали, слишком узкой, чтобы быть истинною, создали своеобразную науку манер и поз, немыслимую в другой стране. Этой науки Браммелл был последним законченным выражением, с которым уже никогда более ничто не сравнится. Ниже будет сказано, почему.

Конец ознакомительного фрагмента.