В калейдоскопе парализовавших организм сновидений, Уклейкину вразнобой мерещились динамические картинки, примерно следующего содержания: будто бы он, некой начитанной, "бесхребетной амёбой" ползает средь мириад других, погрязших в беспробудном невежестве, втайне осуждая их, но при этом ничего не предпринимая для приобщения соплеменников к свету знаний и культуры; то, вдруг, преобразившись в матёрого хряка с профессорскими очками, в огромном свинарнике, с украшенной траурными венками трибуны, вдохновенно повествует, наслаждающимся грязью братьям и сёстрам, лекцию о высоком предназначении личности для духовного развития общества и как в ответ они благодарно чавкают и хрюкают; или, наконец, обратившись путеводной звездой, он, рассекая тьму Вселенной, увлекает за собой к невиданному, за несчётными горизонтами тридевятому будущему счастью, всё самое лучшее на Земле, одновременно в прах, испепеляя на веки вечные все грехи и пороки человечества.

Вышеперечисленные и иные, с трудом поддающиеся внятному описанию, фантастические сюжеты, явившиеся в сновидениях Уклейкину с умопомрачительным разнообразием, переплетались и затягивались в клубок казавшихся совершенно неразрешимых проблем. Даже во сне они наложили на всё его существо роковую печать неопределённой безысходности, которая и без того сдавливала его бытие в явном мире. Но где-то в самых укромных уголках его души, истерзанной, но, слава Богу, ещё не изгаженной всё разъедающей пошлостью окружающего социума, в массе своей сбитого с пути творческого созидания привнесёнными ложными материальными ценностями, было принято, возможно, самое важное в жизни решение, которое она так долго и мучительно, но с неистребимой надеждой вынашивала в себе, как одинокая мать - единственное данное ей Провидением вожделенное дитя...

Глава 4

Очнувшись, едва ли не с первыми лучами солнца, Уклейкин, совершенно неожиданно для себя, всем сердцем почувствовал крайне редко посещавшие его в последние годы раскованность и страстное желание творить и быть востребованным. Несмотря на известные и ещё далеко не решённые проблемы с пошатнувшимся накануне здоровьем, он, тем не менее, достаточно резко отверг тёплую негу дивана и, сдвинув на край столика вчерашний обветшавший натюрморт, с трепетом достал из ящика свою уже заметно пожелтевшую рукопись, о которой в порыве чувств рассказал Крючкову.

Его вдруг начали обуревать те неповторимые ощущения знакомые всякому человеку, который благодаря снизошедшему на него с небес вдохновению начинает творить нечто большее, чем письмо к другу или будничную заметку в личном дневнике. Аккуратно разложив помятые листы сокровенного, Володя начал их жадно перечитывать, по сути, зная наизусть. Пробежавшись дважды по тексту, он, наконец, достал из ещё большей глубины того же ящика стола специально прибереженную для подобного случая чёрную гелиевую ручку, и, как в начинающийся шторм, начал сначала медленно, а затем - всё чаще и мощнее выплёскивать на листы-берега всё то, что держал в себе долгие годы раздумий и сомнений. Буквы сами собой выстраивались в слова, которые затем чудесным образом образовывали ясные без лишней шелухи предложения, синтезирующие в конечном итоге отшлифованный до блеска стройный и выверенный, как грани алмаза, текст мыслей и переживаний автора.

Уклейкин был настолько поглощен работой, что не заметил, как безмятежное, чистое солнечное утро уже давно обратилось в багровеющий от надвигающейся грозы глубокий июньский вечер. Ни что не могло оторвать его от волшебного процесса превращения его внутреннего духовного мира в материальный, осязаемый текст, который на глазах становился бессмертным, памятуя о том что 'рукописи не горят'. Ни телесные раны, ни общая истощённость организма, ни даже стоявшая не початая бутылка пива, отражающая жалкие остатки 'Завалинки' - не смогли вырвать его из пленительных объятий вдохновения. И только лишь первый мощный разряд молнии, резко, словно пырнувший кромешную тьму луч безжалостного солнца, рассеял сумрак комнаты в купе с последующей громовой канонадой, до звона едва не разбившегося оконного стекла смогли на мгновение вывести его из состояния созидания нетленного. Но не успел он должным образом сориентироваться в происходящем и выйти из многочасового, непрерывного пребывания в некоторой нирване, как, вдруг, почти одновременно, - раздался звонок в квартиру, а спустя минуту - тревожный стук в дверь его комнаты. После чего, не дожидаясь ответа, она медленно отварилась со стороны общего коридора, и появилась взъерошенная голова Петровича, уста которой нарочито удивлённо, громко и отчётливо произнесли:

– Ах ты дома, Володенька?! А я думал - на работе... тихо что-то у тебя весь день, спал что ли?..

– Да нет...так...дела...
– немного смущенно ответил он, загораживая собой груду мелко исписанной бумаги, - тебе чего-нибудь надо, дядя Вася, а то я действительно очень занят?

– Да мне собственно особо ничего... тут это...пришли к тебе, - и выразительной мимикой начал всячески подсказывать Уклейкину, что б тот вёл себя максимально сдержанней - благо Шурупов расположился таким образом, что быстроменяющуюся гримасу его лица мог видеть только Володя.

– Кто там?..
– робко спросил Уклейкин, мгновенно севшим голосом от неожиданно накатившегося к горлу комка подспудного волнения.

– Да ты, Вова, не тушуйся заранее. Это участковый наш, Семён Михайлович. Он даже пару раз у меня бывал на 9 Мая. Да и ты его видел, наверное. Повестку тебе принёс к следователю, - продолжал, как умел, успокаивать соседа Василий Петрович, чувствуя его растерянность.
– Гм...- замялся он, не зная чем заполнить звенящую паузу, став некой живой баррикадой, пусть и не надёжно, но временно разъединяющей неизбежное сближение противоположных сторон потенциального конфликта.
– А ведь говорил я тебе вчера, что это какая-нибудь машинистка смазливая опечаталась, - всё-таки не сдержался он и таки перешёл на привычную назидательную тональность, подзаряжаясь, как ветхий аккумулятор, новыми событиями и одновременно наполняя расширяющийся вакуум напряжения хоть какой-то логикой.

– Да какая к чёрту лысому машинистка... я вообще не понимаю, о чём идёт речь, - тут 100 процентов явная ошибка, а не опечатка, - фыркнул, раздражаясь, Уклейкин.

– Не скажи, Володенька... Ох, не скажи... Органы просто так на ночь глядя, да ещё в такую погоду просто так не придут - ты посмотри только что за окном-то творится - жуть сплошная, стихия, мать её так и эдак, - продолжал балансировать Шурупов.
– Вот помню, стою я как-то в карауле под Смоленском в 41-м ночью, тьма такая, что ни зги не видно и, вдруг, бац - в секунду молнией полосонуло так, что ей-ей чуть не ослеп и тут же комиссар, как пятак из пыли выскочил, мол, что случилось: артобстрел или ещё что хуже?..