На его счастье, в гостиную впорхнула Жюли – старшая дочь маркизы де Рамбуйе, которой не было и семнадцати и которая практически с рождения воспитывалась в салоне. Не обладая какой-то особенной красотой, она тем не менее была прелестной девушкой, любимицей всех без исключения посетителей. Сказав словечко там, пошутив тут, Жюли мгновенно вызвала улыбки, и даже «кролик» теперь краснел не от унижения, а от смущения – Жюли не могла не понравиться ему.

Однако то, как расслабились гости, вызвало раздражение поэта, о котором все словно забыли. Все еще стоя в центре комнаты, он откашлялся, привлекая, а вернее – возвращая себе внимание, и тут же затараторил:

– Довольно! – вдруг прервал его негромкий, но чрезвычайно выразительный голос. – Остановитесь, сударь. Наше с юным виконтом смирение не должно побуждать вас к низости по отношению к юной мадемуазель Жюли.

Жюли, пропустившая предыдущие выступления поэта, ничего не понимала, но улыбнулась еще светлее, чем прежде.

– О! Господину барону пришлись не по вкусу мои скромные строки? Может быть, господин барон желает обсудить их наедине? Возможно, на пустыре возле Турнельского дворца?

«Так это ловушка! – сообразил наконец Бриссар. – Рифмоплету во что бы то ни стало требуется принудить де Бреку к поединку! Вот так так! Но он же не может не понимать, что дворянин не станет марать руки о какого-то уличного поэтишку…»

Уголки губ де Бреку чуть дрогнули, а сам он поднялся со стула и вышел из своего угла.

– Как вам должно быть известно, сударь, – любезным тоном произнес барон, – еще король Генрих Четвертый своим эдиктом запретил обсуждать чьи-либо поэтические строки наедине. Особенно на пустырях.

– Даже если эти строки напоминают личное оскорбление?! – снова не к месту вспыхнул «безусый кролик»; он был до того взволнован происходящим, что, не выдержав, выскочил на середину гостиной, едва не столкнувшись с Трувером.

– Особенно! – подчеркнул де Бреку и слегка поклонился «кролику». – Особенно если они напоминают личное оскорбление, мой юный друг! Вот кабы некто не испугался в нашем присутствии поносить в непристойных выражениях Францию… Да, это можно было бы счесть поводом для наказания. Я имею в виду – действенного наказания.

Барон, приподняв брови, в упор уставился на Трувера. Тот побагровел. Разумеется, ему требовалось спровоцировать барона, но не такой ценой. Если до сей поры народ на площадях, да и некоторые представители сливок высшего общества довольно благосклонно встречали его оды и сонеты и даже поощряли его на создание новых сатирических куплетов, то теперь он весьма и весьма рисковал. Вот так скажешь недоброе слово о Франции – и завтра же имя твое станет моветоном, не говоря уже о творчестве.

– Что ж, извольте! – наконец с вызовом ответил он. – Та страна, в какую превращают Францию Красный герцог и его прихвостни, не достойна ни одного упоминания в книгах, которые летописцы оставляют для наших потомков!

Бриссар ухмыльнулся: как же быстро господин поэт перешел от стихов к прозе!

– Я удовлетворен подобной формулировкой, месье, – поразмыслив, кивнул де Бреку. – Сказанное вами можно признать достаточным основанием для того, чтобы мы уединились для продолжения беседы. Но, честно говоря, я попросту не представляю, как мне поступить. – Он с сожалением развел руками. – Я не уединяюсь с теми, чье настоящее имя мне неизвестно. Ведь может статься, что порка на конюшне – это все, на что может рассчитывать тот, кто оскорбил Францию в моем присутствии.

Трувер сверкнул глазами и сделал порывистый шаг. При этом он случайно отпихнул плечом некстати застрявшего посреди комнаты «кролика».

– Сударь! – возмущенно воскликнул юноша и схватился за шпагу. На счастье, Фюмэ, оказавшийся поблизости, придержал его за локоть, давая понять, что у него еще будет шанс поквитаться с дважды оскорбившим его поэтом, но сначала нужно дождаться завершения той сцены, что уже в разгаре.

Тем временем Трувер, приблизившийся вплотную к де Бреку, нагнул голову, заставив Бриссара мысленно хохотнуть: со стороны было похоже, что поэт намеревается укусить кровососа в шею. На самом же деле Трувер всего лишь шепнул что-то барону на ухо.

– Это меняет дело, – кивнул де Бреку. – Тогда я буду к вашим услугам… скажем, на рассвете.

– Нет, месье! – яростно прошипел Трувер. – Немедленно! Сейчас!

– Господа, господа! – возбужденный происходящим, вклинился между соперниками Вуатюр, распорядитель салона. – Я прошу вас поумерить свой пыл! Все-таки вы сейчас находитесь в доме, принадлежащем благородному семейству! Не нужно бросать на него тень! Проявите уважение к маркизе и снисхождение ко мне!

Бриссару происходящее стало напоминать фарс. Уж не разыгрывают ли участники заранее распределенные роли? Сейчас де Бреку попросят удалиться, и некоторое время он будет занят дуэлью с Трувером. Кому же понадобилось удалять отсюда де Бреку? Неужели в этом замешан Фюмэ и стоящий за ним Ночной Дозор Парижа? Николя взглянул на спектакль сквозь La P'enombre. Гнев, негодование – это эмоции, преобладающие в аурах юноши и поэта. Беспокойство – основа для красок в ауре Вуатюра. Фюмэ – полностью закрыт от чтения мыслей и чувств. Де Бреку внешне спокоен, но разве можно прочесть в ауре кровососа хоть что-то, кроме извечной жажды и ярости? Если, конечно, в настоящий момент кровосос подвержен приступу того или другого, а барон явно не был ни голоден, ни рассержен сверх меры… Эмоции прочих гостей – праздный интерес, любопытство, желание немедленно поделиться столь пикантной новостью хоть с кем-нибудь… Глупые, глупые люди!