— Ах, ах, каким молодцом стал! Илья Муромец, Редедя! Рад видеть невыразимо! Ах, как время летит, давно ли, кажись, под стол бегал, а теперь? Господи боже? Меня, старого черта, чай, совсем позабыл. А я этакого молодца лечил от коклюша. — Доктор склонил набок голову, сомкнул на животе короткие ручки.

Из-за его широкой спины выступил коренастый мужчина в чесучовом костюме, шляпе из панамской соломки, но за штатской внешностью угадывалась военная выправка. Долгушину сразу вспомнилось плоское, гладкое, с желтыми совиными глазками лицо.

— Ах, разрешите представить, наш духовный вождь Николай Николаевич Граве, — прокудахтал доктор. — Только что прискакал из своей Гоньбы.

— Рад познакомиться. Давние соседи, а не знаем друг друга, заговорил Граве: буква «р» раскатилась в его голосе. — Что за паскудное время, добрым соседям нельзя выпить чарку наливки. — Он снял панаму и раскачивал ее в пальцах, не зная, куда деть.

Долгушин положил панаму на круглый столик, пододвинул стул.

— Что верно, то правильно! У русских есть время на уничтожение друг друга, и больше ни на что иное, — подхватил тему Долгушин. — А я вас, Николай Николаевич, все-таки помню. Мне было лет тринадцать, когда вы приезжали в Арск. Вы тогда вернулись из Парижа.

— Да, да, да! Я еще острил: пировали в Париже, опохмеляемся в Малмыже. — Граве засмеялся, и «р» снова раскатилась в его жестяном голосе.

На вятской земле помещиков жило очень мало, да и то в южных, граничащих с Казанской губернией уездах: они захватили громадные лесные участки, заливные пойменные луга. Граве слыл одним из самых богатых вятских помещиков, его лесные и пахотные земли граничили с владениями Долгушиных.

Евгения Петровна поставила на стол коньяк, наливки, фрукты, даже нарезанный ломтиками лимон.

— Остатки былой роскоши. Последний коньяк, последний лимон, все, господа, последнее!

— Воистину так! Это похоже на пир во время красной чумы. Ах, господа, — опять заахал доктор, усаживаясь на затрещавший стул. Большевики отменили все человеческие законы, подняли руку на все идеалы. Мысль зарезана, искусство растоптано, культура в развалинах. Свобода, братство, равенство заменены ненавистью, завистью, злобой. Но, как сказано в священном писании, кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила его глаза, потому что…

— Вы, Дмитрий Федорович, известный златоуст, — похвалила доктора Евгения Петровна. — Предлагаю тост за победу белых над красными…

Граве осторожно вытер платочком тонкие, необычно красные губы.

— Мы бы не нарушили первых часов вашей встречи, если бы не важные новости, Евгения Петровна. — Совиные глаза Граве остановились на Долгушиной, спрашивая — можно ли продолжать?

— У меня нет секретов от сына. Я ему уже рассказывала о «Черном орле…».

— Очень хорошо! — Граве быстро поглядел на почерневшие от ночи окна. — Вторая армия красных разбита нашими под Бугульмой. Авангардные части ее бегут в низовья Камы и Вятки. Они могут не сегодня-завтра появиться здесь. Но это не все. Это еще не все. Сообщили мне из Уржума, что по Вятке сплывает флотилия с каким-то Особым батальоном. Этот батальон сформирован в Вятке, в нем полтысячи бойцов, два орудия, пять пулеметов. Командуют батальоном латыш по фамилии Азин и штабс-капитан царской армии Северихин. Куда направляется батальон, пока неизвестно, но он скоро будет в Вятских Полянах. А в Вятских Полянах сейчас ни красных, ни белых анархия полная.

— Куда же делись вятскополянские Совдепы? — спросил Долгушин.

— Разбежались в страхе, перед мятежом.

— Я сегодня утром проезжал Вятские Поляны, там все было мирно и тихо. Никаким мятежом не пахло, — сказал с сомнением Долгушин.

— Ночью должны были выступить мои черноорловцы, но я запретил. Преждевременно! Подождем, пока у ворот Казани не появится Каппель. Теперь, Сергей Петрович, необходим трезвый расчет. Полковник Каппель и генерал Рычков взорвут казанскую Совдепию, мы доконаем ее по уездам. — Граве обвел глазами, приобретшими оловянный блеск, своих собеседников.

— Ах, ах! Если бы нам обойтись без крови. Собраться бы за одним столом красным и белым и тихо бы и мирно бы передать власть Учредительному собранию. Ах, как было бы славно! Я член — самарского Комуча — снова и снова готов продекларировать принципы учредительного собрания: свобода, братство, истина, правопорядок, справедливость.

— Не будьте смешным, Дмитрий Федорович, — резко сказала Евгения Петровна. — То вы негодуете на красных узурпаторов, то готовы сесть с ними за один стол. Где ваша принципиальность?

Граве как-то сбоку глянул на доктора, презрительно усмехнулся.

— Все течет, все изменяется, даже принципы. На этом постулате строят свою философию материалисты. Диалектика — закон железный, с ней ничего не поделаешь, — продолжал Граве. — Так вот, милые мои друзья, по железному закону диалектики в Ижевске и Воткинске на днях пролетарии свергнут диктатуру пролетариата. Ижевским пролетариям помогут офицеры. Меньшевики с левыми эсерами помогут. И мы придем ижевцам на помощь. От вас я немедленно выеду в Ижевск, завтра утром буду там. Если к завтрему еще пойдут поезда, а не пойдут, верхом доскачу. Теперь нам особенно нужны натиск и быстрота. Устрашающая стремительность нужна нам для победы, не забывайте про это, господа.