В первую минуту Рохеле была приятно поражена и сердце чуть не выскочило у нее из груди от радости. Она непроизволыно разразилась таким раскатистым смехом, что испугалась собственного голоса. И тут только она отдала себе отчет в том, что стоит полунагая у окна, высунувшись на улицу, выставив напоказ собственные волосы. Она быстро захлопнула окно и бросилась на кровать.

"Горе мне, горе!
– подумала Рохеле.
– Вот до чего можно дойти, забывшись. Показаться ночью у окна перед посторонними мужчинами чуть не голой! Носиться с глупыми, грешными мыслями о Стемпеню! И он тоже хорош! Тащить за собой толпу за десять улиц! Ради чего? Ради кого? Какая наглость! Откуда у человека такая дерзость берется? Я скажу ему, во что бы то ни стало скажу! Надо положить этому конец. Он хочет погубить меня. Надо объясниться с ним, и раз навсегда. Недаром говорят: "Лучше первая ссора, чем последняя". Сказки мне рассказывает-"любовь"! Очень прилично, что и говорить... Он хочет, чтобы в субботу вечером я пришла на Монастырскую улицу,-там уж он выскажется до конца, откроет, что ему от меня надо. Ах, скорее бы дождаться субботы! Послушаем, что он скажет! Я пойду, непременно пойду. Чего мне бояться? Бояться надо только одного бога... Вот напасть! Наваждение какое-то! Недаром о нем столько историй рассказывают... Но почему он пристает ко мне? Зачем губит мою молодость? А кто виноват? Сама виновата. Почему я его сразу не оборвала? Будь Мойше-Мендл дома, я бы ему все рассказала!.. Но где он? Разве он думает обо мне? Что ему до того, что я страдаю, извожу себя?.. Помолиться бы на сон грядущий. Нехорошо засыпать без молитвы..."

Рохеле уткнулась лицом в подушку, натянула на голову одеяло, чтобы не слышать музыки, и стала повторять вслух слова молитвы: "На помощь твою уповаю я, боже..."

Но в окно крадутся ласкающие звуки скрипки. Они удаляются, слабеют, мало-помалу начинают стихать.

Рохеле еще и еще раз повторяет слова молитвы:

Скрипку Стемпеню уже еле-еле слышно. Замирают последние звуки. Глаза Рохеле слипаются, но губы все еще шепчут бессвязно:

И Рохеле засыпает.

Рохеле засыпает, и снится ей, что Стемпеню надевает ей на шею ожерелье, в то время как Фрейдл жестоко избивает свекра Рохеле Айзик-Нафтолю в молитвенном облачении. Мойше-Мендл, мертвецки пьяный, сидит верхом на кочерге и корчит страшные рожи. А рядом Стемпеню надевает Рохеле ожерелье на шею. В стороне стоит Хае-Этл, по-праздничному одетая, нарядная как принцесса, и с ласковой улыбкой на лице зажигает много, много свечей.

– Что ты делаешь, Хае-Этл?
– спрашивает Рохеле.
– Зачем зажигаешь столько свечей?

– Неужто не знаешь?
– смеется Хае-Этл.
– Ведь суббота наступает. Пора помолиться над субботними свечами.

Рохеле глядит на ярко горящие свечи, а Стемпеню все надевает ей на шею ожерелье. Он придвинулся к ней так близко, что она слышит его дыхание. Он смотрит ей прямо в глаза нежным, теплым взглядом. Рохеле ликует, смеется и поет. А Стемпеню все надевает ей ожерелье на шею.

Внезапно свечи гаснут. Исчезает Хае-Этл, и все кругом пустеет. Темно, холодно, как в подземелье, как в могиле... Ветер свистит, воет и откуда-то доносится пение, грустное пение; скрипка плачет, знакомая скрипка, все та же скрипка Стемпеню. Самого музыканта уже нет, но скрипка его поет мелодию, подобную скорбной предвечерней молитве в Судный цень. Слышен чей-то плач и стон. Это Хае-Этл оплакивает свою загубленную молодость, промчавшуюся как сон, и жалуется на милого ее сердцу Биньомина, который променял ее на другую, забыл свою Хае-Этл, забыл...

– Ой, маменька!-вскрикивает Рохеле, просыпается, поворачивается на другой бок и... снова засыпает.

И снятся ей самые причудливые сны. Всю ночь напролет ей мерещится, - нет, не мерещится!
– она ясно видит, она чувствует, что Стемпеню стоит возле нее и надевает ей на шею нитку жемчуга... И снова появляется Хае-Этл с черными свечами в руках и плачет, сокрушается, читая вслух молитву: "Всемогущий отче небесный, царь царей, владыка над владыками, от века и до века единый и вездесущий! Услышь и исполни нашу горячую мольбу! Внемли молитве чистых душ, стоящих пред святым престолом твоим и молящих о милосердии к тем, что живут на земле и исполнены грехов, как гранат косточками, и отцы отцов наших..."

Хае-Этл произносит молитву громко, во весь голос. Она плачет, заливается горючими слезами, сетует на свою судьбу и внезапно исчезает...

Есть в Мазеповке монастырь, сооруженный, как говорят, еще во времена Мазепы. Высокая каменная белая стена опоясывает монастырь со всех сторон и охватывает чуть ли не три четверти городка. С одной стороны в нишах стены размещены самые крупные лавки местечка, с другой-подвалы. Предание гласит, что в былые времена здесь прятали оружие гайдамаки. Теперь сюда складывают яблоки и другие фрукты. С третьей стороны стена покрыта вьющимися растениями и защищена высокими тополями, растущими в монастырском саду. С четвертой стороны стена совершенно обнажена - штукатурка во многих местах отвалилась, кое-где не хватает кирпичей,-давно пора бы заделать здесь прорехи. Напротив стены ютятся дома и домишки, дворы и дворики, населенные евреями и неевреями. Узкая улица между этой частью стены и стоящими напротив домишками называется Монастырской.

Здесь на углу улицы под тополями, высящимися над монастырской стеной, и состоялось свидание наших влюбленных - Рохеле и Стемпеню.

Читатель, привыкший к "сверхзанимательным романам", немало, вероятно, натерпелся, бедняга, читая наш роман, в котором нет ни душераздирающих сцен, ни сногсшибательных приключений. Никто не стреляется, никто не принимает яда. Нет ни графов, ни маркизов. Вместо них выступают простые люди - музыканты какие-то и самые заурядные женщины. Этот читатель с нетерпенлем, конечно, ждет субботнего вечера, когда на Монастырской улице разыграется любопытная, пикантная сцена. Я должен, однако, предупредить читателей, что их ждет горькое разочарование: никаких соблазнительных сцен здесь не произойдет, потому что Рохеле пришла сюда не как распутница, прости господи, жаждущая испить чашу наслаждений под покровом ночи, помилуй бог!.. Она пришла только спросить: как смел он, Стемпеню-музыкант, писать ей, невестке Айзик-Нафтоли, жене Мойше-Мендла, письмо, да еще такое письмо?

– Я должна отчитать его как следует!
– говорила себе Рохеле.
– Раз навсегда сказать ему решительно и твердо... "Лучше первая ссора, чем последняя".

Эта мысль пришла ей в голову не вдруг. Всю неделю она думала об этом, особенно же - в последний день недели, в субботу. Боже, сколько она перенесла за этот день, какую выдержана борьбу с соблазном. Нет, слово "соблазн" здесь решительно не подходит. Откуда ни с того ни с сего проникнет соблазн в сердце благочестивой еврейской женщины, которая никаких романов не читала и не имеет представления о любовных приключениях? Единственная любовная история, о которой она слышала, - это роман ее покойной приятельницы Хае-Этл, царство ей небесное, роман, о котором мы уже рассказывали. Итак, откуда же тут возьмется соблазн, любовь? Глупости! Будь она девушкой, - тогда другое дело. Девушка как-никак вольная пташка, волосы-то у нее еще не покрыты, значит, сама себе госпожа. Но как может замужняя женщина, благочестивая, да еще из хорошей семьи, как смеет она думать о другом мужчине? Она негодовала на самое себя, она готова была разорвать себя на части, места себе не находила: то бросалась на кровать, то вскакивала, как в бреду, и порывалась бежать, сама не зная куда... Ей было дурно, тошно,-вот-вот душа выскочит... Вдруг она встрепенулась, взяла в руки "Тайч-хумеш" [20] , торопливо раскрыла ее и наткнулась на следующие строки: