Гершель рванулся ко мне, я расстегнул рюкзак и достал пистолет. Действовать нужно было быстро, прежде, чем Гершель понял бы, что пистолет фальшивка, и я фальшивка. Он остановился, и глаза у него были ну просто уморительные, а из приоткрытого рта вырвалось странное, совершенно коровье мычание.

— Пам-пам, — сказал я, а потом подумал ведь надо было сказать "пиф-паф". Я нажал на курок, и в лицо Гершелю устремилась струйка воды.

— Отставить панику, малыши. Он водяной. Это просто водичка, она освежает. Но я туда кончил.

И тогда Гершель меня ударил. И я подумал: только бы он не сломал мне мой семитский нос.

Гершель и не сломал, потому что я был неуязвим, а мысль — материальна.

— Твой нос, — повторил Леви, он протянул руку, коснулся пальцами моей переносицы, такое быстрое, почти неощутимое прикосновение. — Он точно его не сломал?

— Не точно, — сказал я. — Я ничего не знаю про нашу медсестру, она вполне может лгать мне, потому что не любит евреев. Но экспресс ринопластики вроде как не произошло. Просто кровил.

— Синяк будет, Макси, — Леви цокнул языком, словно в мире не было других поводов для скорби, кроме сгустка гниющей крови под моей кожей. Эли сказал:

— И Гершель обещал, что ты — труп!

— Я сказал, что трупы — Шимон и Давид, или нет? Я не помню, потому что меня мутило немножко.

Леви пожал плечами, а Эли засмеялся.

— Ты ничего не сказал! Держался достойно!

— Как боксер на ринге?

— Скорее как парень, которого кинули к боксеру на ринг!

Я заметил, что Эли оглядывается, будто Калев мог идти за нами. Он вправду обычно ходил позади, вчетвером мы на дороге не помещались. Я обернулся. Теперь за нами шел прыщавый студент (по крайней мере на нем была куртка с эмблемой какого-то братства), пожевывающий сигарету. Эли спросил:

— А с вами нельзя? У меня же та-а-акая травма!

— Цинично, — сказал я. — Вернее было бы цинично, если бы это сказал я. А из твоих уст даже очаровательно.

— Нет, я серьезно!

У Эли была забавная черта: он всегда говорил, как персонаж мультфильма, слишком эмоциональными и короткими фразами, чтобы их можно было воспринимать всерьез.

— Слушай, — сказал Леви. — Это для избранных, понимаешь? У тебя же нет психических расстройств.

— Моя мама говорит, что у меня синдром дефицита внимания.

— Твоя мама просто хочет тебя оскорбить, — ответил я. Эли протянул:

— Может быть, но все-таки!

Он пнул камушек, тот взмыл вверх, но его полет был прерван красным пожарным гидрантом. Камушек изъял из него жалобный стук, а затем рухнул обратно на асфальт. Эли хотел пнуть его еще раз, но мы прошли мимо слишком быстро.

— Там же написано "Центр психологической помощи".

— Это филиал дурдома, только там есть кофе и удобные диваны, а медсестрам можно далеко не все.

— Макси!

Леви повернулся к Эли, сказал с дребезжащим, как стекло, терпением:

— Это для детей, которым сложно справляться со своими диагнозами. Мы работаем с принятием себя, и все такое прочее. Принятие своего диагноза — работа, длиною в жизнь. Очень важная.

— Ты принял даже те диагнозы, которых тебе не ставили, твоя работа здесь закончена.

— Заткнись, Макси! Так вот, Эли, это не игрушки.

— Но мне хочется посмотреть, что у вас там?

Я разглядывал витрины магазинов. Кое-кто уже начал украшать их к Рождеству, и улица выглядела, как девица, которая только начала собираться на вечеринку. Не полностью одетая, но уже примерившая сережки и браслеты, которые непременно забудет снять ночью. Был весь пакет визуальных радостей: широкие дуги гирлянд, блестящие снежинки, которыми обклеивали стекло, красноносые оленята и плакаты в обязательной зелено-алой гамме, завлекающие праздничными скидками. Я, конечно, сразу сказал себе, что это лишь маркетинговый ход, искусственное создание аффекта вокруг однообразных подарков и открыток, но, надо признать, у меня не получалось быть врагом счастливых воспоминаний собственного детства. Мы никогда не праздновали Рождество, если не считать того раза, когда папу откачали незадолго до него, однако Леви звал меня к себе. У него дома была высоченная елка с синими и серебряными шариками, и огромной, сияющей звездой на верхушке, и множество светящихся огоньков в гирляндах, как паутинки, затягивавших окна, и индейка в яблочном соусе, не знающая себе равных, и коробки с подарками, как на рождественских заставках для рабочего стола. Все это было так красиво, так дивно, так слезливо сентиментально, что вызывало у меня с одной стороны легкое презрение к себе, а с другой — бешеную нежность к праздникам. Когда я снова вдохнул морозный воздух, мне почудился едва уловимый аромат корицы.

Хотя Рождество, если уж перестать трусливо отворачиваться от реальности, должно пахнуть пожарами из-за некачественных гирлянд (гарь, мертвый дедуля, который не вовремя уснул в кресле-качалке и кофе в стаканчиках поддатых полицейских) , пьяными автомобильными авариями (алкоголь, металл и кровь, конечно), и, разумеется, трагическими увольнениями отцов семейств (слезы, счета и полуфабрикаты).

Я рассматривал товары на витринах: новенькую технику, смешные свитера с оленями, самодельные мыльца, романтическую и переоцененную бижутерию, дорогущие сувениры вроде золотых портсигаров — подарки любой ценовой категории и любой степени осмысленности. Но все было так славно оформлено, что мне даже захотелось поискать в карманах мелочь, чтобы купить хотя бы мятную тросточку в конфетном магазине. Я подумал, что скоро папа Леви наймет людей, чтобы затянули его дом в сеть оранжевых огней. В культурном смысле все эти елки, тросточки и звезды были мне чужды, и я чувствовал себя Гитлером, заглядывающимся на Польшу или, скажем, парнем, которому тайно нравится женская одежда.

— Вам пахнет сладостями?

— Нет, — ответил Леви.

— Да! — сказал Эли.

— Что? Я теряю обоняние! Это может быть симптомом опухоли в мозгу!

Я протянул руку и попытался стянуть с Леви шапку, но он остановил меня.

— Не волнуйся, я позабочусь о горе твоей бедной матери. Доктор Шикарски знает, что прописать ей от долгой скорби.

— Есть у тебя совесть вообще, а? Я, может быть, умираю!

— А может быть и нет. С тобой никогда точно не знаешь!

Я остановился у витрины магазина бытовой техники, на меня смотрел десяток глаз разнообразных по размеру и толщине телевизоров, яркость на всех экранах была разной, картинка страдала от небольшой рассинхронизации, а отражения бились о стекло, так что, сосредоточившись, я тут же почувствовал легкое головокружение. На каждом экране творилась с отставанием или опережением на пару секунд одна и та же жизненная драма. Я сосредоточился на плазменном телевизоре посередине, тонком и широком, Аполлоне среди своих собратьев, вокруг которого стояли жалкие прихлебатели.