Даже в глазах потемнело. У меня, как у хорошего еврея, было в жизни два пути: стать комиком или получить Нобелевскую премию. А в тот момент я вдруг понял: это все совершенно не смешно, я совершенно не смешной. Леви волновался за меня, он протянул руку, но не успел схватить меня, я отскочил, затянулся и, запрокинув голову, выпустил дым в потолок.

— Это и есть наше время, я не знаю, что сказать, поэтому говорю все, что угодно. Я могу приплести сюда любую тему, сделав свою речь ну совершенно бессмысленной.

— Ты уже это сделал, — сказал Рафаэль.

— Ах, какая вы поддерживающая группа, что бы я без вас делал.

И Козел вдруг спросил:

— Нет, Макси, я имею в виду, тебе больно? Это очень простой вопрос. На него есть простой ответ.

Лицо у него неожиданно стало внимательным, если бы не фляжка в его руке, сошел бы за человека, у которого пока не стоит отбирать диплом.

Я склонил голову низко-низко, так что шея заболела. Леви как-то сказал мне, что с этого ракурса я еще сильнее похож на лягушку. Мне тогда стало так обидно.

— Пока меня не было, — сказал я. — Умер мой друг. А мы даже не попрощались. И я не помню, что сказал ему в последний раз. Наверняка какую-нибудь дрянь.

И Козел, которого мне вдруг перехотелось так называть, сказал:

— Терять человека — это очень больно, Макс. Особенно, если он уходит таким путем. Сложно понять, как что-то исчезло из твоей жизни навсегда. Мы все учимся жить с этим.

— Я умею жить со всем, с чем угодно. Я живу под одной крышей с женщиной, которая по ошибке добавила в мой деньрожденный торт хайлайтер.

— Макс, — сказал Козел, закрыв флягу. — Иногда случается что-то плохое, а сказать об этом нельзя ничего. Иногда случается что-то, совершенно не связанное с политикой, и с войной. И в мировом масштабе это событие не имеет никакого значения. Но оно важно для тебя лично, и ты имеешь право на свою собственную, личную боль. Бывает, что-то случается, а пошутить про это тоже нельзя.

— Он уже пошутил утром, — сказал Леви.

— Надо сказать, удачно, — добавил я и понял, что все смотрят на меня странно. Кроме Лии, ее взгляд совершенно не изменился, остался таким же острым, отстраненным и темным, как всегда. Остальные были обеспокоены. И тогда я понял, что меня трясет до кончиков пальцев, что я ощущаю странные спазмы, как будто я плачу.

Плакать я умел только от усталости, после приступов гипомании, ошалев без сна и еды, в которых, как мне казалось, я совершенно не нуждался.

Меня встряхивало, словно я захлебывался рыданиями, просто совершенно сухими. Это, наверное, тоже было смешно, только никто не смеялся. Губы Лии растянулись в тонкой улыбке, а Леви подался ко мне, остальные смотрели с волнением.

И я сказал:

— Прошу прощения, пацаны и дамы. Эмоции зашкаливают.

— Ты потерял друга, Макс, — сказал Козел. — Мне жаль. И всем здесь. Мы уже говорили об этом с Леви. А теперь говорим об этом с тобой. Эта боль не пройдет сразу.

А я подумал: врешь ты все, поэтому-то ты и Козел.

Эта боль никогда не пройдет.

Я сказал:

— Вас что ли из колледжа не выгнали?

Получилось не слишком внятно, и я вдруг добавил:

— Я просто не знаю, почему. И это меня убивает. Вдруг я в чем-то перед ним виноват, вдруг я мог что-то сделать. Почему? Ну почему?

Я понимал, что больше я не поговорю с Калевом, никогда. Раньше все было проще. Я часто обижал его, а потом всегда мог извиниться. И я медлил, потому что у меня было время.

А теперь они похоронили Калева, они опустили его в землю в одной ужасной, мрачной, деревянной коробке специально для этих дел. И я не услышу его голос. Никогда. Он не скажет:

— Не парься, все оукей.

Ничего больше не оукей, потому что Калев убийца и лежит под землей. Мне показалось, что меня сейчас стошнит.

Саул сказал:

— У меня когда-то тоже умер друг. Это был несчастный случай. Его сбила машина. Мы с группой тогда были на экскурсии, он ее так ждал.

Я посмотрел на Саула, вид у него был совершенно спокойный, странновато-обаятельный. Он почесывал свой любимый цветок, поставив горшок на колени.

— Ты это видел? — спросил я.

— Да. Я видел, как это случилось, и не поверил. Но он умер не сразу. Он провел целую ночь в больнице, и я до самого конца думал, что все будет хорошо, что все не может быть плохо. Но все вот так и кончилось. И потом один чувак сказал: из тьмы мы вышли, и во тьму уходим, или что-то типа того. А был такой летний день, и я подумал: ужасно страшно быть одному в темноте, там, внизу.

Я задрожал сильнее. Саул пожал плечами:

— Но я купил инопланетный цветок, тот парень, продавец, сказал, что в нем может жить человеческая душа, если взять землю с могилы и в нее цветок посадить.