Представительная женщина у микрофона, в которой строго и официально всё: причёска, очки, её синий костюм и особенно красная папка. В этой папке хранится самое главное: когда она торжественно открывается и женщина приподнятым голосом начинает читать: «От министерства культуры…», вынося тем самым какую-то благодарность, заявляя о государственной поддержке, признании, о всеобщем почёте и уважении, каковые не преминули выразиться в нарастающих аплодисментах возбуждённого зала, тогда-то и подал свой негромкий голос Стёпа: «Вот даже до чего дошло…»

С ленивым удивлением проговорил, словно очнулся от дремоты и выдохнул всю фразу ровно, как приговор: «Вот даже до чего дошло…»

Вышло смешно; вышло так смешно, что эти слова потом долго вспоминали, они вдруг стали пригодными на всякий другой случай – подобный и созвучный – и уже использовались как присказка, как ироничный комментарий к небольшому бытовому разочарованию: «Вот даже до чего дошло…» С годами эта фраза выросла и применялась нами в любой ситуации; менялись смысловые ударения, интонации, верным оставалось признание свершившегося факта и невольное с ним примирение: ну что тут теперь поделаешь, если сделать всё равно ничего нельзя…

Дошло уже до многого. Про одного замечательного актёра, интеллигентного человека, памятного по ролям таких же людей, в новостях как-то сказали, что его «даже воры в законе уважали». Слова эти обращали на себя внимание; о времени, в котором мы живём, они говорили гораздо больше, чем любые другие свидетельства. «Самое высшее уважение, какое только может быть, – подытожил Стёпа. – Никакие награды с ним не сравнятся. Подумаешь там, какие-то коллеги по цеху или простые зрители, а то, страшно подумать, «воры в законе»! Это же самые уважаемые люди! Зуб даю, падлой буду!»

Мы заходили в магазин, чтобы купить чего-нибудь к ужину, и Стёпа застывал в проходе между длинными рядами, заставленными бутылками, банками, пакетами и коробками. «Человек – это вместилище потреблённых и ещё не потреблённых товаров, – размышлял он вслух. – Интересно, что останется от этого времени? Выражение «на кассе» и бандиты – больше ничего, по-моему».

До этого мы побывали в магазине электроники, где Стёпа приглядывал себе новый телевизор с большим экраном. Ему хотелось уточнить некоторые характеристики, но продавца на месте не оказалось. Наконец остановили какого-то шустрого малого, но он сказал: «Обращайтесь к любому свободному менеджеру» и исчез. Пошли бродить по залу в поисках. Нашли парня, стоящего у компьютера и сосредоточенно тыкающего пальцами в клавиатуру.

– Вы продавец? – спросил Стёпа.

– Я менеджер, – с некоторым вызовом в голосе, ответил парень, не отвлекаясь от своего занятия.

– Про телевизор нам расскажете?

– Нет, я по компьютерам.

– А кто про телевизор расскажет? – не отступался Стёпа. – Есть такой продавец?

– На кассе спросите, там свободные менеджеры могут быть.

Отправились «на кассу», но «на кассе» ни свободных менеджеров, ни хотя бы просто продавцов не оказалось. «Как распался Советский Союз, так и люди сразу куда-то подевались!» – удивился Стёпа. Смутно надеясь на удачу, поплелись обратно, и наконец-то встретили человека, скромно стоящего как раз у приглянувшегося Стёпе телевизора.

– Вы продавец? – спросил Стёпа.

– Да, менеджер. Хотите что-то узнать?

– Да, хотим… вот про эту модель…

Однако ничего нового про телевизор этот менеджер в жёлтой майке с застеклённой подписью-лоджией рассказать не смог, ни на один вопрос Стёпы не ответил, только соглашался с ним или осторожно говорил: «Надо будет в паспорте посмотреть». Зато спросил: «Будете покупать?», не забыв несколько раз добавить: «У нас их очень хорошо берут».

Миновав пресловутую кассу, мы выходили на улицу. Начинался дождь. Я прятался под раскрытый зонтик, предусмотрительно захваченный из дома. Стёпа зонтов терпеть не мог, у него их никогда не было. Зонт сковывал ему руки, мешал, принуждал и обязывал. Я только раз в жизни видел его с зонтом: он держал его как потухший олимпийский факел, от которого ему надо было срочно избавиться, передав хоть кому-нибудь, – смотрелось это достаточно нелепо.

Я приноравливался к его быстрому шагу и старался прикрыть от дождя. Он был рядом и рассказывал мне и себе: «Менеджеры они… Менеджерами их называют разве что в утешение, чтобы они не сознавали своего безнадёжного положения. Настоящие менеджеры выше», – он улыбался и поднимал глаза кверху.

Новое время породило смешные выражения: «лазерное шоу», «силовики», «креативный», «харизма», «возможные риски» – всех не перечесть… Тогда Стёпа говорил так: «Кому риски, а кому ириски». Это было время, когда слова или меняли своё значение, или просто ничего не значили, иные и вовсе бесследно исчезали. «Понимаешь, – объяснял мне Стёпа, – искренность, доброта – всё продаётся. Только когда их можно продать, они имеют смысл».

Однажды он сказал: «Мы сейчас живём для того, чтобы не жили те, кто будут после нас». И я поразился его словам: откуда он это узнал? Как догадался?

Стёпа никогда не интересовался политикой, он на неё лишь отзывался – исключительно в ироническом преломлении. Как-то мы его позвали на выборы, нам представилось, что решается многое в нашей жизни. «Ну нет, – сказал он, – я в это лото не играю. Тут голосить надо, а не голосовать!» Всё же уговорили, несмело рассказывая что-то такое про гражданское общество и его возможности. Так он потом спустя годы подначивал нас: «Ну как, выиграли? С каким счётом?»