Ясно одно: нападавших было немного, и они не захотели почему-то смешиваться с пленными.

Секрета в этих своих сведениях Пивоваров не видел, поэтому на вопросы немецкого офицера, молодого и весьма симпатичного, допрашивавшего его на месте происшествия, отвечал так, как оно, это происшествие, ему представлялось. И о своем пленении тоже, скрыв лишь свое настоящее имя и звание. Объяснить себе, зачем он это сделал, Пивоваров даже не пытался, а как тогда решили, за кого он себя выдаст, так он и поступал. Может, о нем будут спрашивать кого-нибудь из матросов погибшего сторожевика, не сумевшего уйти от преследователей, и получится, что кто-то из них двоих врет, а это совсем ни к чему, потому что ложь эта может ухудшить обстоятельства для того матроса, и виноват будет именно Пивоваров.

Капитан второго ранга еще не вполне осознал, что такое немецкий плен: его представление о немцах оставалось в другом плену, то есть в плену того, что немцы – культурная и революционная по существу своему нация, давшая миру Маркса и Энгельса, Гегеля и Гёте, Вагнера и Баха, что в тайне большинство из немцев относится к Советскому Союзу с симпатией, потому что это большинство состоит из рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, следовательно, и к нему, Пивоварову, тоже. Его задача – находить с ними общий язык, завоевать доверие и укрепить эту их симпатию, а там… там будет видно. И вообще все это ненадолго: вот подтянутся резервы, Красная армия нанесет ответный удар – и этот симпатичный офицер, который допрашивает сейчас Пивоварова, первым протянет ему руку и… и война закончится разложением немецкой армии, революцией и падением гитлеровского режима.

Пивоваров мог бы даже сказать этому немцу, что он в эту минуту думает о нем и о войне, о неизбежных ее последствиях, но рядом сидел за столом другой офицер, одетый в черную форму, со свастикой на рукаве и с черепами. Помнится, их, командиров флотилии сторожевых кораблей, знакомили на одном из политзанятий с организационной структурой немецкой армии и говорили, что черная форма – это форма эсэсовцев и гестаповцев, убежденных фашистов и заклятых врагов коммунизма и пролетарского интернационализма. Раскрываться перед этим гестаповцем не имело никакого смысла.

– Это есть хорошо, что ви иметь говорить правда, – говорил немец, рассматривая Пивоварова почти немигающими холодными глазами. – Ви есть понимать, что поступил глюпо, имея желание бегать от плен, как… как… э-э… маленьки кролик. Еще один такой бегать из лагерь, мы будем… шиссен, рас-стрельять. Понимать?

– Да-да, – кивнул головой Пивоваров и покосился на офицера в черном, который начал что-то говорить короткими отрывистыми фразами, в которых Пивоваров разобрал несколько слов, в том числе: офицер и коммунист.

– Ви есть коммунист? – выслушав черного, спросил симпатичный офицер.

– Н-нет, – сказал Пивоваров, не отрывая глаз от лица симпатичного немца. Но тут же ему стало стыдно, что он отказывается перед лицом врага от своей принадлежности к партии, от своего офицерского звания. Однако за несколько дней плена он наслушался всяких историй о том, как немцы расправляются с комиссарами, коммунистами и евреями, а ему хотелось жить, увидеть свою семью и, если доведется, отплатить немцам за потопленный корабль и… и за все, за все.

– Ви есть врать. Это не есть хорошо. Ви не есть похожи на рядовой матрос.

– Я не говорю, что я рядовой матрос. Я – старшина первой статьи. Из резервистов. Призван в конце прошлого года…

– Ми это слышать один раз, – перебил его симпатичный офицер. – Пусть будет так. Это есть ваша совесть – говорить правда или не говорить, – усмехнулся он, как показалось Пивоварову, с презрением. – Можете идти.

Пивоваров встал, покачнулся, – скорее всего, от голода и побоев. Однако выпрямился во весь свой высокий рост, заложил руки за спину и пошел вон из комнаты.

Артемий Дудник заполз в густые заросли крапивы по истоптанной копытами кабаньей тропе и, положив автомат рядом, снял левый сапог, финкой вспорол штанину, пропитанную кровью, ощупал рану. Рана была сквозная, однако пуля не вышла: она прошла через икру наискосок и, то ли на излете, то ли срикошетив, потеряла скорость, застряв на выходе из мышечной массы. Артемий потрогал ее пальцем и поморщился от боли.

Собрав несколько сухих веточек, он поджег их и подержал на огне кончик финского ножа, зацепил им пулю и извлек из раны.

Хлынула кровь.

«Зря это я, – с досадой подумал Артемий. – Надо было сперва наложить жгут». Покряхтывая от боли, он перетянул ногу ниже колена ремнем, подождал, когда перестанет течь кровь, и крепко забинтовал рану бинтом из индивидуального пакета, лег на спину и закрыл глаза.

Стучало в висках. Звенело в ушах. Перед глазами мелькали белые мухи. Тело кружилось, поднималось и падало, но это не было упоительным ощущением свободного полета, а точно его подхватило горячим вихрем и мотало вместе с песком и пылью, вызывая тошноту и ужас перед неизвестностью.