Робкий стук в дверь остановил на полдороге полёт её красноречия. Появившаяся на пороге нянька, кинув боязливый взгляд на барина, обратилась к барыне:

— Матушка-сударыня, ведь не спит Прасковья Александровна. Всё плачут. Знать, мать родную зовут.

— Сейчас иду. — Мария Андреевна порывисто поднялась, смущаясь встретиться с мужем взглядом, и быстро вышла, почти выбежала из комнаты. Тут же за дверью раздался звук хлёстких пощёчин и оправдательное бормотание няньки, прерванное очередным ударом.

Александр Иванович невесело усмехнулся. Да и это надо пережить: понять и простить. Мысли с невзгод семейных всё норовили перескочить на невзгоды державные, и Румянцев, перестав сопротивляться этому, отдался скрупулёзному анализу услышанного уже от жены и сообщённого ему ранее, домысливая неизвестное. Он, человек, хорошо знающий дела политические, дела власти, проистекающие между подданными и государями, много мог представить, зная лишь малое, а сейчас он уже знал многое. Жена видит как всякая женщина лишь внешнее. Суть ей недоступна. Коли все бы лишь своими интересами жили — государство уже бы десять раз рухнуло. Конечно, ей, родовитой, не нравится, что вчерашние пирожники, солдаты, кухарки сегодня становились графами, князьями, императорами, жадно рвя все доступное руками и глазу, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, бежали на самый верх, не усвоив, что нельзя от державы брать, надо ей и отдавать, отдавать свои знания, пот, кровь и жизнь. Правда, лучшие это понимали. Всё же Пётр создавал своих фаворитов не только потому, что ему с ними хорошо бражничать, но и потому, что был не в силах один нести махину обязанностей. Не имея учреждений, обязанностью которого было бы разделять с самодержавием бремя от дел, власти и ответственности, он делился этим со своими любимцами. И Меншиков при Екатерине I просто стал делать привычное ему не раз ещё при Петре I дело...

Так что люди есть. Коли не было бы их — Россия лежала бы уже в пепле и крови, грязи и прахе. Конечно, никто из пришедших на смену Петру, — думал, подойдя к окну и смотря в ночь, Александр Иванович, — не обладал его страстью государственного устройства. Его окружали — да и случалось, он и воспитывал их такими — люди, знавшие некое определённое направление деятельности, одну из многих составляющих государственного интереса. Умер царь — и общего плана не стало. А ведь многие-то и дело делали не из внутренней потребности каждого честного и нормального человека радеть о своей державе, а лишь оттого, что при власти были — урвать при этом могли полегче. И это свои, домашние, доморощенные! А сколько их — чужеродных — повыползало из всех щелей европейских! И чем дальше — тем больше. Тут и царь, — Румянцев всегда при этой мысли крестился покаянно, — не изменил себе и на этот раз, — тут и царь виноват. Коли поначалу видел, что токмо европейцы могут цивилизацию привлекать на Русь — это его дело. Но зачем он их далее так жадно привлекал в страну, когда уже свои умельцы во всех сферах деяний государственных в России выпестованы были? Или не только за ради общего дела и блага император иноземцев в Россию созвал? Может, ещё какой интерес у него был? Но эти мысли Александр Иванович всегда бросал — становилось душно, страшно и как-то безнадёжно тоскливо...

И люди — что люди... Устроители державы были всегда. И есть вот Татищев Василий Никитич, сидевший год после смерти Петра в Стокгольме и писавший оттуда беспрерывно письма и нудящий беспрестанно — всё просил денег прислать. Нужны, мол-де, приборы, механизмы, книги. Ему что ли они нужны? Да и ему, поскольку — государству!

Или Меншиков тот же — всегда рвущий себе и гребущий токмо под себя. Грёб всю жизнь, грёб и догрёбся: вся Россия — его. И что? Надо страну теперь строить как вотчину свою — то есть не только грабить, а и благоустраивать, радеть, чтоб не развалилась.

А верховники? Он начал вспоминать, что же ему рассказывали о тех, без чьего участия, ему казалось, невозможно представить историю России и последние четыре года...

Итак, Меншиков, чувствуя, что против него растёт недовольство со всех сторон, что Екатерина попадает под всё большее влияние своего зятя Карла-Фридриха, ставшего фактически регентом, и всё менее охотно встречается с ним, Меншиковым, был вынужден поделиться властью. Возник Верховный Тайный Совет в составе самого Меншикова, принца, Петра Толстого, Апраксина, Головкина, Остермана, вошёл туда и Дмитрий Голицын, вызванный ещё в 1721 году в Петербург для занятия должности президента Камер-коллегии. Поначалу, чувствуя слабость Меншикова и воспользовавшись его временным отсутствием. Совет принял указ, изменённый уже после подписания его императрицей, против устных распоряжений Меншикова, имевших силу закона, которые он отдавал в этот период. Но вскоре Александр Данилович за многое отыгрался: по Петербургу разнеслась весть, что Екатерина назвала своим наследником Петра Алексеевича и что он женится на Марии Александровне Меншиковой. Предусмотрительный Меншиков добился отправки Ягужинского с поручением в Польшу, договорился с Голицыным — тот видел в этом браке единственную возможность возвести Петра на престол — и запугал Апраксина. Противодействовавший этим планам Пётр Толстой отправился в ссылку в Сибирь с лишением “чина, чести, деревень”. Туда же, получив предварительно кнут, отправился и Девьер, весьма нелюбимый Меншиковым, хотя тот и был вынужден поручиться с португальцем, выдав за него свою сестру. Бутурлин, имевший влиятельных родственников, отделался ссылкой в свои поместья.

В первых числах мая Екатерина умерла. Ей наследовал Пётр, в котором и духовенство, и народ видели законного наследника и с которым связывали облегчение своей жизни. Впрочем, как и с каждым новым правителем — человеку всегда свойственно надеяться на лучшее. При этом забывают, — усмехнулся про себя Румянцев, — восточную притчу о царе и бедной вдове: “Что ты плачешь о смерти царя, он же был жесток?” — “А вдруг новый будет хуже? Я проклинала предыдущего царя, а когда нами стал править этот, умерший сегодня, я поняла, как я была неправа”.

Был доволен и Меншиков, но недолго. Поначалу он полностью завладел Петром. Под предлогом, что негоже ему быть во дворце рядом с телом Екатерины, он перевёз его к себе домой и назначил нового воспитателя — Остермана. Через несколько дней во время блестящего собрания в доме .Александра Даниловича Пётр II решительно заявил:

— Сегодня я хочу уничтожить фельдмаршала!

Поскольку под этим именем обычно фигурировал Ментиков, воцарилось смятение, тут же рассеянное самим императором, протянувшим фельдмаршалу Меншикову грамоту, возводящую его в сан генералиссимуса. Вскоре он добился изгнания из России Карла-Фридриха Голштинского.

Но подобная идиллия — с точки зрения Меншикова — длилась недолго. Его крайний деспотизм по отношению к малолетнему императору, малая симпатия последнего к Марии Александровне, всё большее влияние нового друга, Ивана Долгорукого, вели к охлаждению Петра. Болезнь Меншикова в июле ускорила дело — без него привыкли обходиться и государство без его твёрдой руки не рухнуло, уцелело — участь генералиссимуса была решена. Вскоре он был арестован, его имущество конфисковано, а сам он с семьёй сослан в Сибирь.