— Мы верные подданные Вашего Величества. Мы служим верно прежним государям и сложим свои головы на службе Вашего Величества! Не потерпим, чтобы Вас притесняли!

— Замолчите, господа, — крикнула императрица, — замолчите, или будете наказаны. Не мешайте господам дворянам думать!

— Мы верные слуги Ваши и не позволим, чтоб всякие крамольники предписывали Вам. Прикажите, и мы принесём к Вашим ногам их головы!

Тогда Анна решилась:

— Я вижу, что я здесь не безопасна. — И обращаясь к Альбрехту добавила: — Повинуйтесь только Семёну Андреевичу Салтыкову. — Майор гвардии Салтыков, в своё время арестовавший Меншикова, был её родственником и целиком на её стороне.

После этого совещание дворян, заседавшее под крикигвардейцев: “Да здравствует самодержавная царица! На куски разрежем того, кто не даст ей этого титула!”, быстро пришло к выводу, что необходимо просить Анну Иоанновну принять неограниченную власть. Верховники, уведённые до этого Анной из зала к своему столу, выслушали это решение дворян. Была минута нерешительности, когда можно было попытаться что-то сделать, по крайней мере, погибнуть, отстаивая свой символ веры. Но Головкин, положив конец этому молчанию, громко выразил своё одобрение. Раздались крики:

— Да здравствует самодержица!

Дмитрий Голицын, Василий Долгорукий, ставя крест на своих планах и своей судьбе, встали и заявили:

— Да будет воля провидения!

Позднее Голицын сказал:

— Трапеза была уготовлена, но приглашённые оказались недостойны. Я знаю, что беда обрушится на мою голову. Пусть я пострадаю за отечество. Я стар и смерть меня не страшит. Но те, кто надеется насладиться моими страданиями, пострадают ещё больше.

Россия уже подступила к бироновщине.

Внезапно Румянцев заметил некое колыхание за портьерой. Не поленился — подошёл. И что же? На него пристально взглянули глаза сына. В одной рубашке, босой, он, притаившись у дверей, судя по всему, наблюдал за разговором родителей. Разбуженный непривычным оживлением в доме, он вошёл неслышно. Александр Иванович поразился его не по-детски серьёзному и раздумчивому взгляду. Отец, вздохнув, подтолкнул его к дверям:

— Ступай, вьюнош. Время позднее, даже уж раннее. Да и разговоры эти пока не про тебя. Так что иди спать. Мы ещё с тобой наговоримся, коли ты такой любознательный.

Пётр молча ушёл. Обернувшись к жене, внимательно вглядывавшейся в эту сцену, Румянцев спросил:

— Как дети наши, Мария Андреевна?

— Как... Росли, болели, выздоравливали, играли. А я при них. Словом, жили мы, Александр Иванович. Жили, — повторила она с вызовом.

Но Румянцев предпочёл его не заметить.

— А Пётр как?

— Как и все. Правда, росл, да умён — как видишь — не по годам. Дичится тебя, да пройдёт это — тянется он уже к тебе, привыкает. Так что ничего особенного. Жили и всё...

— Жили и всё... — раздумчиво повторил муж. — Ну, что ж, худо-бедно все жили. И мы жить будем. Родину не выбирают. Ради неё лишь живут и умирают, коли нужда такая придёт. Будем жить, — повторил он, с хрустом потягиваясь и всматриваясь в уже наступивший рассвет за окном. — А, Маша?

Мелкий, нудный дождик сеял сквозь своё сито по всем окрестностям влажную хмарь, нагонявшую смертную тоску, когда хочется непонятно чего и понятно, что ничего не хочется. В такую погоду лучше всего спать. Но ведь не будешь же спать всё время. И так вон щёку отлежал, думал Александр Иванович Румянцев, стоя у мутного окошка и барабаня наперегонки с дождём по стеклу. Взгляд его пытался зацепиться за что-либо, но весь доступный его взору окоём был одинаково безлик, сер и неинтересен. Может быть, это было следствием дождя, а может быть, и мыслей, уже долгое время ни на минуту не покидавших Румянцева. Мыслей невесёлых, наглядным подтверждением и воплощением которых был блеск штыка под навесом ворот его усадьбы. Он вызывающе сверкал сквозь мутную влажную пелену, и как ни старался отвести глаза Александр Иванович, его взгляд рано или поздно натыкался на торжествующую полоску стали.

Штык олицетворял неволю. В неволе был он, Румянцев. А ведь по приезде вроде бы так сначала всё хорошо складывалось! Слаб человек: происходящее что-то дурное с окружающими он норовит объяснить зачастую их провинностями и прозревает лишь тогда, когда судьба, обстоятельства и люди обрушат на него такой же удар. И зачастую прозрение запаздывает.

По желанию Анны, Александр Иванович был приглашён в столицу из своих босфорских захолустий. Императрица и её окружение знали его нелюбовь к Долгоруким и Голицыным и поэтому хотя и почти заочно, но сразу полюбили его. А Румянцев, хотя и многое знавший про царствующих и правящих особ, положение дел в стране, поначалу с радостью принимал сыпавшиеся на него милости. Он был пожалован в генерал-адъютанты, в сенаторы, затем он получил подарок в двадцать тысяч рублей в виде награждения за приходившуюся на его долю часть из состояния Лопухиных, отнятую у него Петром II. У некоторых — впрочем, у большинства — вместе с ростом пожалований пышным цветом начинает расцветать в душе холопство: им всегда мало полученного и хочется ещё. У меньшей части при этих же внешних условиях начинают обостряться нравственные чувства, подавленные дотоле погоней за успехом. Теперь, насытившись, начинают думать о чём-то более высоком, духовном. Александр Иванович, опомнившись наконец от потока милостей, огляделся вокруг себя и увидел: всё то, о чём ему говорили, о чём он догадывался ещё там вдалеке — всё так. Забыв все свои дипломатические навыки и премудрости, он начинает громко сетовать при дворе на предпочтение, отдаваемое немцам, то есть им же, да на них!

Анна, не желавшая его терять так сразу, предложила ему должность главноуправляющего государственных доходов. На это Румянцев, вспомнив, что он не только дипломат, но и военный, ответил ей по-армейски прямо:

— В финансах ничего не смыслю. А если б даже и разбирался, то всё равно вряд ли бы нашёл способ удовлетворить безумные траты Ваши, Ваше Величество, и Ваших фаворитов.

— Вон!

Благоволение кончилось. А вскоре он не отказал себе в удовольствии лично приложить свой закалённый в житейских перипетиях кулак к изнеженной физиономии брата главного фаворита Бирона — Карла. Чаша монаршего гнева, которую фаворит щедро доливал, памятуя собственные ссоры с чёрт знает зачем вызванным в Россию строптивым дипломатом — дипломат он ведь должен быть мягким! — переполнилась и последовали державные выводы. По велению Анны, он был передан суду Сената, который, демонстрируя свою лояльность верховной власти, приговорил Румянцева к смертной казни. Императрица всё же помиловала его, и в результате монаршего милосердия он был сослан в собственное своё село Чеборчино Алатырского уезда Казанской губернии.