Румянцева не было в этом сражении — его корпус Фермор направил к Шведту, расположенному также на Одере на расстоянии порядка шестидесяти километров от Кюстрина, где ожидалась переправа неприятеля. Не удовлетворясь этим, Фермор приказал отделить Румянцеву от своего корпуса отряд генерала Рязанова — для осады Кольберга. Командир корпуса предупреждал главнокомандующего, чем может кончиться подобное распыление сил, но ему не вняли, й теперь, в день боя, он ждал распоряжений Фермора о своих дальнейших действиях, расположившись лагерем у одной из многих измученных войной немецких деревень.

Постоянно обвиняемый в своеволии, на этот раз он решил дождаться распоряжений командования, хотя, как военачальник, и понимал, что единственное правильное с его стороны действие — это идти на соединение с главными силами армии. Но решился ли Фермор на генеральное сражение или опять начнёт набившие уже оскомину проволочки мелких стычек?

Начавшаяся вдалеке канонада, всё более и более усиливающаяся, положила конец его сомнениям.

— Господин бригадир, приказываю вам завладеть неприятельской переправой.

Бригадир Берг, молча отдав честь, послал свой отряд с места в галоп.

Румянцев обернулся к адъютанту:

— Потрудитесь передать: полкам быть готовыми к выступлению.

По лагерю разнёсся шум команд. Все и всё пришло в движение. Началось построение в батальонные колонны. Разговоры в них ещё не до конца затихли, как с аванпостов начал приближаться, разрастаясь по мере движения, встревоженный гул. Выскочив из палатки, командир корпуса увидел своего родственника и приятеля — командира одной из дивизий армии князя Голицына.

— Что случилось, князь? Почему вы не с дивизией? И так бледны...

— Граф, мы разбиты. Моя дивизия и вся армия. Их больше нет!

— А канонада? — Румянцев выбросил руку в сторону доносящихся выстрелов. — Откуда же тогда канонада? Против кого ведут огонь прусские пушки? Я полагаю, что против наших войск. Другой армии, кроме нашей, господин Голицын, здесь нет! А может быть, там слышны голоса и наших пушек?

— Пётр Александрович! Вы ведь военный человек, генерал, и знаете, почему бьют пушки. Они убивают нашу армию. И к тому же слышите? Канонада стихает...

После этих слов генералы замолчали. Навалившаяся на них вдруг тишина, казалось, злорадно подтвердила военно-теоретические выкладки Голицына.

— Главнокомандующий? — наконец отрывисто-грубо, почти как ругательство, спросил Румянцев.

— Исчез. В самом начале. То ли убит, то ли убежал.

— А вы?

Голицын побледнел и отвернулся. Говорить им стало не о чем.

А вскоре начавшие сбегаться в лагерь Румянцева высшие офицеры армии одним своим видом лучше всяких слов подтвердили и кажущуюся горькую правоту слов князя и сняли остроту заданного ему вопроса: когда виноваты все — отвечать некому.

Румянцев уверился, что сражение проиграно, хотя бой продолжался ещё несколько часов, но рукопашный. Ибо противники настолько приблизились друг к другу, их боевые порядки настолько перемешались, что артиллерии уже не было места в сражении — всё решало холодное оружие.

Но командир корпуса этого не знал. Сумрачно осмотрев всех прибившихся к нему волей судьбы, Фермора и Фридриха, Румянцев молча ушёл в свою палатку и, уже находясь внутри её, отдал приказ адъютанту собрать военный совет.

Совет был краток. Генерал-поручик Румянцев подчёркнуто игнорировал генералов из главной армии, так что было высказано единственное мнение — его собственное.

— Господа, в создавшейся обстановке считаю необходимым движение вверенного мне корпуса на север — на соединение с войсками генерал-майора Рязанова. Другие предложения?

Все молчали. Исходя из поведения генерал-поручика, предложения могли быть высказаны лишь его подчинёнными, но те-то лучше других знали, что, раз приняв решение, — как правило, лучшее из всех возможных, — Румянцев проводит его в жизнь, внося в него коррективы лишь в исключительных случаях. А если и вносит, то свои. К тому же он предлагал сейчас единственно возможное решение.

Отдав распоряжение бригадиру Бергу присоединить свой отряд к корпусу, Румянцев повёл колонны на Штаргард.

Главная же армия в это время продолжала бой. К вечеру он начал затихать, а утром Фридрих вновь увидел перед собой монолит русских полков; армия без полководца не воспользовалась темнотой ночи, дабы уйти после понесённого урона с поля битвы, а вновь была готова принять сражение. Она выполнила высший солдатский долг — сделала всё, что смогла, и ещё сверх того — и Фридрих не решился на второй день сечи.