— Нешто не ведаешь, отрок, — сказал строго Варлаам, — что дым есть облачение сатаны?! И золото, что из дыма, — бесовское!

— Ведаю, святой отец, — доверчиво сказал Пётр, — однако же любопытно!

— Не гораздо твоё умышление! — тыкнул в него пальцем Варлаам — так, словно направлял на него какие-то тайные, злые силы.

— Богатым тщишься стать? — спросил Иван.

— Тщусь, государь!.. Токмо не златом, а разумом! Науки разные хочу постичь, книги учёные перечесть… Отец дьякон от Николы Гостунского, друкарь [206] твой, государь, сказывал, что в иноземных странах печатных книг больше, нежели рукописных, и в книгах тех, сказывал, премудрости многие заключены… не токмо святого божественного разума, но також и разума человеческого.

— А что ещё сказывал тебе отец дьякон? — с утаённой подозрительностью спросил Варлаам.

Густые, проседные брови епископа чутко натопорщились… Пётр, почуяв недоброе, умолк.

— Буде, то, что книги печатные суть разума человеческого изобретение, а не божественного? — с удовольствием подсказал Левкий.

Пётр медленно поднял глаза на Ивана — вопросительные, смятенные и доверчивые глаза. Из самой души смотрели они и не просили защиты, а только снисхождения.

— Отвечай святым отцам, — спокойно и безжалостно повелел Иван.

— Не слышал я такового от отца дьякона. — Глаза Петра враз стали жёсткими, прямыми, дерзкими и уже не выдавали его души — теперь они стояли на страже её. — Но сказывал он, что на славянской земле уж как полвека тому книги печатные делал какой-то сакун [207] из Полоцка, Скорин по прозванию… И сказывал, что роду он был вовсе не знатного — купецкого иль вовсе мужицкого, но тому вопреки наук множество разных постиг, обучаясь во многих городах, в школах великих, коим название римское есть особое.

— Скажи то название…

— Не упомнил я его, государь… Больно трудное языку нашему слово.

— Университас, государь, названье тем школам, — подсказал угодливо Левкий.

— Университас!.. — повторил Иван и издевательски хохотнул. — Како ж ты в науки намерился… а единого учёного слова упомнить не смог? Срамиться ты токмо станешь, отрок… Род свой честный осрамишь да нас, московитов, перед иноземными дурной славой покроешь. Скажут: «Бестолочь московиты, и царь у них бестолков: пускает по свету несуразных людей своих!»

— Пошто же непременно сраму мне нанести, государь? Ежели какой-то сакун, мужик без роду и племени, смог постичь науки многие и презело искусно употребить их на добрые дела, то неужто я, сын княжеский, не подвигнусь более него? Неужто единое запамятованное слово так усомнило тебя во мне, государь?

Иван не ответил, он будто и не услышал Петра, хотя весь был как-то отчуждённо насторожен и чуток, глаза его прямо, в упор, смотрели на Петра, быть может, не так лишь остро и ревниво, как минуту назад: щадящая мягкость и невольное, должно быть, и им самим не ощущаемое сочувствие появилось в его взгляде.

— …Благословение твоё, государь, придаст мне сил и упорства… И ежели Бог подаст мне помощь в трудах моих, не статься никакому сраму, государь, а токмо пользе статься.

Иван молчал.

— Не подаст тебе Бог помощь, отрок, — сказал Левкий, подстёгнутый царским молчанием, — ибо не ведаешь ты, кому уподобляешься и в каки сети пагубные увлекаешь душу свою. Скорин был еретик, и дьявол споспешествовал ему!

— Отпусти меня, государь, в иноземные страны, — с мольбой, но твёрдо проговорил Пётр, не удостоив Левкия даже взглядом. Молчание царя тревожило его, но и вселяло надежду. Понимая неубедительность своих слов и отчаиваясь из-за этого, он всё-таки продолжал говорить: — Отпусти меня, государь… С благословением отпусти, дабы была в моём сердце и твоя добрая воля. И всё, в чём Бог пошлёт мне преуспеть… в науках ли, в ремёслах изящных иль в иных делах гораздых, — всё к твоим ногам положу, государь! Стану служить тебе и отечеству нашему прилежной и полезной службой.

— Коль нужен ты будешь отечеству?.. — тяжело и раздумчиво вымолвил Иван. — И полезен… в науках изощрённый, но дух его позабывший!

Ревность унялась в нём, побеждённая разумом, но внутренний голос говорил ему что-то более убедительное, чем Пётр, и более мудрое, чем подсказывал ему его собственный разум.

— Что пользы человеку от всех трудов его… которыми трудится он под солнцем? — вдруг сказал совсем неожиданное Иван, сказал — как повторил за кем-то. Смятение и злоба были в его голосе — злоба на самого себя за какое-то тайное насилие, свершённое над собой, над своей душой, над своей жизнью, от чего, должно быть, он хотел предостеречь Петра. — Ибо что будет иметь человек от всего труда своего… и заботы сердца своего? — с тяжёлой, кощунственной улыбкой спросил Иван словами Священного Писания — то ли у Петра спросил, то ли у всех окружающих.

Левкий и Варлаам переглянулись: Левкий понимающе, Варлаам недоумённо. Не понял он неожиданной перемены в Иване, не учуял в его словах той злой боли, которую учуял Левкий.

— Что?.. — вновь спросил Иван — теперь уже у самого себя, и, как будто услышав в самом себе какой-то внутренний и недобрый ответ, вновь тяжело усмехнулся: — Понеже все дни его — скорби, и его труды — беспокойство.

— Так глаголется, отрок, в святом писании, — присказал назидательно Левкий, скрадывая ласковым прищуром острую въедливость своих глаз.