Иван обозлился на совет Висковатого, отшвырнул грамоту, но, подумав немного, снова взялся за неё, нашёл то место, где Висковатый писал о присылке к Девлет-Гирею турецкого посланника, перечитал и, — пересиливая уязвлённое самолюбие, подумал: «Твоя правота, дьяк… Умён ты, дьявол! Хоть секи твою башку — так умна! Прельстят тебя мои враги — в самое сердце нож вонзишь! Пожалую я тебя поместьями Шаховского, токмо всё едино верность не купишь! Кабы душу твою я так разумел, как разумею твой ум. Душой ты не убог — то видно… При таком уме душа глубока… Да что там, в той глуби?»

Иван положил грамоту на стол, задумался, по-детски топорща губы и ломая брови, твёрдо решил: «Вернусь из похода, пошлю поминки. Худо, коли хункер на Асторохань хана направит. Ногаи подымутся… Черемисов взмутят, мордву, чувашей… Снова за Волгу идти… Как тогда супротив Литвы стоять? Да и хан не отступится от набегов, учнёт терзать, как собака! А всё ж не ты, дьячина, а я уразумел, что нынче хан на нас не пойдёт!» — вдруг обрадовался Иван, будто додумался невесть до чего важного, и громко сказал:

— А что, Басман, помнишь, как я тебе говорил, что нынче хан под нас не придёт? Так и вышло!

Он встал из-за стола, прошёлся по гриднице, уродливые тени неслышно прошмыгнули по стенам вслед за ним. На зеленовато-жёлтых слюдяных оконцах, как прилепленные, держались тусклые отсветы позднего солнца, а на полу, против окон, придавленные тяжёлыми, плоскими и длинными лучами, лежали радужные кольчужки света.

— Испить бы чего! — жадно вздохнул Иван. — Водицы со льдом.

— В сенях кадка застылая, — сказал Васька. — Принесть?

— Тащи!

Васька сбегал в сени, принёс кадку, поставил на лавку. Федька подал Ивану ковшик. Иван пробил лёд в кадке, зачерпнул иссиня-чёрной воды, чуть помедлил, собираясь с духом, и хлебнул из ковша добрый глоток.

— Ух и крута! — вытянул он по-лошадиному губы, оторвавшись от ковша. — По-за шкурой будто репей накидан!

Иван ещё раз приложился к ковшику, допил воду, взвыл, кинув Федьке ковшик. Федька зачерпнул себе, терпеливо выпил, с хвастливой шутливостью отпустил:

— Экий страх! И зубов-то не заломила! Разнежен ты больно, цесарь!

— Ах пёс! — не то обозлился, не то удивился Иван. — Пся крэв! Дерзок, как Ноев сын… — Но говорил он это уже и без злобы, и без удивления, а почти добродушно: радость за своё предвидение, которое ещё раз дало ему повод возгордиться собой, и студёная вода возбудили в нём благодушие, которое он и сам поначалу не почувствовал. — Насмехаться над царём?.. И пасть щерит! Ну не Хам нешто?!

— Се он тебе в отместку! — бухнул Васька со всей своей бесшабашной простотой, обрадовавшись Ивановому благодушию.

— В отместку?..

— Ну дык… За жидкие кровя! Коли он к тебе в сани просился… А ты ему: жидкие в тебе кровя, Басман! Он же обидчив, как хорь!

— И вонюч! — яростно кинул Иван и пошёл к столу.

Михайло Темрюк, помалкивавший до сих пор, вдруг громко сказал:

— А вели, государь, выпороть Басманова! Житья от него нет никому! Любовь твою в плеть обратил — и хлещет, и хлещет… Кого попало!

— Ты також не лучше! — резко сказал Иван. — Он — любовь, ты — родство. Два сапога!..

— Я ж супротив твоих врагов!..

— Знаешь ты моих врагов?!

— Знаю…

— Пошто ж не доносишь?

— Не явно они, государь, — тайно!

— Тайно, буде, и ты враг. Молчи паче… А говоришь, так говори дело. На Москве что? Бельского тяжко нужат?

— Про то я не доведывался… А боярин-дворецкий велел передать тебе, что Бельский на цепи сидит, а шепотники всё одно объявляются.

— Боярину-дворецкому токмо бы поблагодетельствовать, вину от кого отвести… Красно солнышко у меня во дворце!

— Царица его милует, — с какой-то тайной мыслью сказал Михайло.

— Заслуживает, оттого и милует, — опять оборвал его Иван. — А дознание про шепотников ведут? Послухов на торгу да в кабаках держат?

— Должно быть, держат… Боярин-дворецкий сказывал, что треух от того, в прорубь кинутого, остался, и по тому треуху розыск наряжается.

— Ворочусь — дознаюсь, кабы и не треух, а ворсинка с него осталась. Была бы нитка, дойдём и до клубка. Кто-то на Горбатого тень наводит. Хоть и враг он мне лютейший, но тут не он… Не так он глуп, чтоб от себя шепотников слать да про себя же велеть и шептать. Тут чья-то хитрая, да не больно разумная задумка. Гораздо ты, Васька, того юродивого дознал! Перестарался токмо… Мне он живой потребен был. Бельский теперь наговором отпираться станет… Но всё одно — молодец! Люблю тебя, Василий! Хочешь, постельничим сделаю?