— Цесарь жалует тебя!

К концу дня полоцкий острог был взят, но буйствующий на посаде огонь не позволил стрельцам прорваться к детинцу, и воеводе Довойне удалось увести за его стены всё своё войско и затвориться, изготовившись к дальнейшей осаде. Большая же часть полочан, не успевши забиться в детинец, спасаясь и от бушевавшего огня, и от ядер, побежала в русский стан. Были среди них и русские, и литовцы, и поляки… Царь велел принимать их не как пленников, а как спасённых из плена и не смешивать с теми пленными, которых пригнали с собой татары и черкесы. Целую ночь копились они в русском стане… Утром, когда стали им выдавать корм, оказалось, что их набралось больше десяти тысяч.

Засевший в детинце Довойна продержался только четыре дня, да и то благодаря лишь польским рейтарам, дважды отбившим русский приступ, а один раз даже решившимся на вылазку под предводительством своего ротмистра Верхлинского, знаменитого шляхтича, с которым русским воеводам приходилось сталкиваться ещё в Ливонии, где он воевал со своими рейтарами на стороне ливонского магистра Кетлера.

Хоть и дерзок, и смел был Верхлинский, но две сотни рейтаров, с которыми он выскочил из ворот детинца, были как маленький ручеёк, наткнувшийся на громадное море русского войска. Десяток ратников успели порубить поляки и тут же были вбиты за стены, оставив под ними десятка два своих убитых и перекалеченных рейтаров да с полсотни лошадей под доброй немецкой броней, которых тут же переловили и забрали под себя дворяне да дети боярские из государева ертаульного полка.

Одного коня, самого лучшего, темно-палевой масти, привели к царю. Иван с любопытством осмотрел коня, его броневую защиту, ласково потрепал настороженную, ноздрястую морду, косившуюся на него большими малиновыми глазами, постучал костяшками пальцев по склёпанным пластинам конского нагрудника, смешливо сказал:

— Пошто мне сия братина?! Мне и сесть на него соромно! Мой актаз от всех коней конь! А сего пусть Басман возьмёт: ему в радость всякие побрякушки!

Федька был доволен царским подарком. На радостях отпросился у него под стену — не без тайной надежды отличиться на решительном приступе, который воеводы приговорили на субботнюю ночь, чтобы в воскресенье царю уже въехать в город победителем. Иван отпустил его с шутливым наказом: «Спереди будешь ранен — пожалую, сзади — вон с глаз изгоню!»

Но не суждено было Федьке добыть себе славу на полоцких стенах… В субботу вечером, перед самым приступом, стрельцам удалось запалить городскую стену сразу в трёх местах, и со стены стали кричать, что город сдаётся. По рее медленно сползло вниз знамя, две недели гордо развевавшееся над городом. Умолк сполошный набат. Но Иван велел воеводам не прекращать пальбы по детинцу до тех пор, пока воевода Довойна вместе с архиепископом не выедут из города и не явятся к нему в стан.

Незадолго до полуночи воевода Довойна явился в русский стан вместе с архиепископом и со всеми своими воеводами, подвоеводами и ротмистрами, среди которых был и Верхлинский — статный, надменный поляк, гордо ожидавший своей участи.

Иван принял литовцев в своём шатре, окружённый большими воеводами, в доспехах, в шлеме с золочёным тульем и наушами, из-под которых выбивалась осеребрённая бармица, красиво опадавшая по его широким, чуть покатым плечам. Бармица искристо сверкала от яркого огня свечей, переливалась при каждом движении его головы глубоким, жемчужным отливом, забивая и скрывая блеск его радостных, торжествующих глаз. На поясе у него висел меч, с которым Дмитрий ходил за Дон на Мамая.

Иван был милостив к побеждённым: благословился у полоцкого архиепископа, Довойну поднял с колен, когда тот преклонился перед ним, положив к его ногам свой воеводский жезл, велел также поднять и держать прямо литовские знамёна, брошенные поначалу на пол шатра.

— Штандары не винны, жэ вудз выпускае их зэ своих ронк! — сказал он по-польски, покровительственно, но без всякой насмешки. — Трафне муве, панове? [108]

Глаза его настойчиво допытали каждого, но ответил ему только один Верхлинский:

— Слушне, тфуя милосць! Тылько и вудз не зафше ма вину, жэ выпускав штандары зэ своих ронк [109] .

Иван глянул на Верхлинского из-под весёлой брови, потом покосился на своих воевод, медля и раздумывая — отвечать ротмистру или нет: для его царской чести было ущербно вступать в разговор с простым шляхтичем, но сложившийся уже ответ, видать, так и выпирал из него, и он не вытерпел:

— Негоже мне, царю, с тобой, простым шляхтичем, разговор вести. Честь тебе, да ещё пленнику, велика больно! Однако скажу… Есть у нас, у русских, присловье — оно в самый раз и к моим, и к твоим словам… Сила солому ломит! Растолмачь ему, князь, — обратился Иван к Горенскому, слывшему за отменного знатока и польского языка, и немецкого, и даже литовского, на котором и в самой-то Литве мало говорили, пользуясь больше польским или русским.

— Не тшеба, тфуя милосць! — сказал спокойно Верхлинский. — Розумем тфуй ензык! [110]