— Да, — кивнул Ганелон. — Я даже знаю имя кормчего на нанятом судне. И знаю, что с указанной особой на борт судна поднялся ещё и старик, прозванный в Риме Триболо, Истязателем. А ещё с указанной особой поднялись на борт отборные дружинники, ранее служившие в замке Процинта. А груз названной особы — три сундука.

Отец Валезий пристально всмотрелся в Ганелона:

— Ты не смог подняться на указанное судно?

— Я не мог этого сделать.

— Почему?

— В Риме через оборванца нищего я получил записку. В записке было сказано: «Лучше бы ты служил мне». Но до того, как прислать мне такую записку, указанная особа два года держала меня взаперти в старой замковой башне. А в Риме указанная особа пыталась меня убить, подсылая нанятых на её деньги убийц. Я не мог подняться на корабль. Я был бы тут же опознан.

— Господь милостив, брат Ганелон.

— Аминь!

Они помолчали.

— Куда могло уйти судно?

— Это быстрый корабль, на его корме по-гречески написано — «Глория». Он взял курс на остров Корфу, но, думаю, он пойдёт выше — к рукаву святого Георгия, в Константинополь, в самое гнездо отступников.

— Отступников, да... — медленно повторил слова Ганелона отец Валезий. — Но Константинополь был и остаётся городом христиан...

Отец Валезий не спускал с Ганелона тёмных глаз, совсем не отражающих света:

— Брат Ганелон, сможешь ли ты отыскать в Константинополе тайник, в котором некая названная молодая особа прячет тайные книги, должные принадлежать Святой римской церкви?

— Человек способен лишь на то, на что он способен.

— Но с Божьей помощью на большее. На гораздо большее, брат Ганелон.

Отец Валезий высоко поднял голову:

— Я знаю, ты умеешь объясняться с грифонами, язык греков тебе ведом. Ты умеешь понимать сарацин, тебе доступны чтение и счёт. Используй все свои знания, брат Ганелон. Властью, дарованной мне Святой римской церковью и великим понтификом, позволяю тебе рядиться в мирское, пользоваться кинжалом, сидеть за обильным столом, даже нарушать заповеди, если это понадобится для успеха Дела. Трудись в воскресенье, нарушай пост, отрекись, если понадобится, от близкого. Это необходимо для Дела. Я верю, брат Ганелон, ты вернёшь Святой римской церкви то, что ей должно принадлежать по праву.

— Но как сподоблюсь благодати? — испугался Ганелон.

— Я сам буду твоим исповедником.

В большом шатре установилась напряжённая тишина.

Где-то неподалёку шла в море галера.

Ритмично бил молот по медным дискам, вскрикивали гребцы.

— Святая римская церковь вечна. Её цели возвышенны, — негромко произнёс отец Валезий. — Неизменно стремление Святой римской церкви к спасению душ заблудших. Дьявол никогда не знает устали, брат Ганелон, он вредит целенаправленно и постоянно. Есть старинные книги, насыщенные словами дьявола. Эти книги распространяют зло. Где находятся эти книги, там явственно слышится запах серы. Уверен, брат Ганелон, ты разузнаешь, о чём говорила названная особа со старым лукавцем..."

"...запах смолы.

Нежный запах смолы, вытекающей из недавно рассечённого дерева.

— Знаешь ли ты, откуда всё берёт начало? — спросил Ганелон.

Брат Одо кивнул:

— Знаю. А потому утверждаю: Бог един."

"...смрадный канал, лестница без ступеней.

Огромные узкие окна открывающиеся вовнутрь.

Кто-то во дворе пнул осла, осёл закричал.

Над серым мрамором башен, над крошечными мощёнными двориками, над белыми надгробиями павших воинов — грозы грифонов, медленно разносился низкий, но мощный гул колокола-марангона, как бы поднимаясь всё выше и выше над многочисленными мозаичными окнами, седыми от росы, над площадью святого Марка, покрытой короткой бледной травой и со всех сторон обсаженной деревьями, над огромными питьевыми цистернами, обмазанными глиной и мутными, как графины с водой...

— Венеция стала шумной, — престарелый дож Венеции Энрико Дандоло поднял на Амансульту прекрасные, но почти не видящие глаза. — Мне скоро будет сто лет, Амансульта, но я не помню, чтобы Венеция была когда-нибудь такой шумной. Даже в Константинополе, когда подлый базилевс предательским раскалённым железом гасил мне зрение, я не слышал в ушах такого шума. Я уже давно почти ничего не вижу, Амансульта, но у меня другой дар, я очень тонко чувствую запахи. И у меня необычный слух. Вот почему я говорю, что Венеция никогда не бывала столь шумной, как сейчас...

Это паломники, подумал он про себя.

И подумал, пытаясь разглядеть Амансульту, вид которой смутно и странно колебался перед ним, будто их разделяла морская вода: благо человеческое едино и неделимо. Нет и не может быть богатства без могущества, не бывает уважения без прочной славы, и самой славы никогда не бывает без светлой радости. Нельзя искать чего-нибудь одного, скажем, только достатка. Достатка не будет, если у тебя не будет могущества, если ты потеряешь уважение, если ты скатишься в бесславие. Мало взять город Зару, как ему того хочется, надо, и это главное, потеснить Византию. Пусть Византия страна христиан, все знают, она рассадник ереси. Можно и нужно защищать христиан, но зачем защищать отступников? Никакое доброе дело не должно порождать зла. Пути Господни поистине неисповедимы. Если в сплетениях человеческих судеб что-то кажется нам несправедливым, нелогичным, случайным, то это лишь от того, что мы имеем дело с ложным представлением о действительности. Оно происходит по причине ограниченности человеческого ума, неспособного проникать в сокрытые тайны божественного промысла.