В конце концов, все же покончив с ножом, Шкипер произнес, внезапно яростно и обращаясь, видимо, к песку под их сапогами:

– Ты понимаешь, что я могу послать тебя на смерть?

Ковальски пожал плечами. Смерть его не устраивала только невозможностью думать в привычном людям смысле этого слова, во всех иных ему было даже интересно, что же там дальше будет. Но Шкипер, кажется, толковал об ином.

– Может быть ситуация… Ты знаешь, одна из таких, откуда не выйти без жертв. У меня наметанный глаз, я такие вещи сразу могу вычислить. Хочешь командовать отрядом – должен это уметь, иначе все передохнут.

– Я все это знаю, - отозвался Ковальски, чтобы что-то сказать. Шкипер по прежнему на него не глядел, и, установись неловкое молчание, можно было бы решить, что оратора не слушали.

– Может быть так, - с усилием выговорил Шкипер, - что мне придется жертвовать именно тобой. И я скажу это остальным. Вслух. Ты услышишь.

– Я в курсе.

– Тебя это не трогает?

– Я представлял, куда иду. Я понимаю, зачем это делается. Ты хочешь услышать, не буду ли я винить тебя за это? Не буду.

– Что меня в тебе подбешивает, - поделился вдруг Шкипер личным, - так это то, что ты идешь на подобные шаги не потому, что чувствуешь желание, а потому, что так положено. Ты не думаешь о том, что спасаешь своих, а только что все в рамках нормы и тут без вариантов.

– Почему же «без», варианты это такая вещь, которая всегда имеется. Только они могут нам быть не по вкусу. Как и я тебе.

– Как и ты мне.

– Ты еще можешь выбрать кого-то другого, - Ковальски сделал жест в сторону палаток в отдалении, медленно тонущих в сумерках.

– Еще чего, - оскалился собеседник. – Во-первых, я уже выбрал. Во-вторых, – и он внезапно подмигнул – у них вариантов нет.

Лейтенант не был уверен, говорилось ли это все и для Рико – тот все равно пошел бы за командиром куда угодно и сделал бы по его слову что угодно, что не раз и демонстрировал на миссиях.

Миссии – собственно говоря, как раз то, чем они зарабатывали себе на хлеб – случались достаточно часто, и никогда ожидаемо. Словечко было из обихода Шкипера, и прижилось, как весьма удобное. Миссия – это так обтекаемо, но вместе с тем и понятно, что можно избежать неприятных подробностей. Миссии начинались, зачастую, с того, что их нанимали – заключали договор, обещая деньги за ту работу, за которую не хотели браться остальные. Грязную работу – во всех смыслах. И в смыслах сточных труб, канализации и тараканов – тоже. Половина из их команды получала от всего происходящего неприкрытое удовольствие: оба в какой-то мере были адреналиновыми маньяками. Ковальски это знал, но ничего не пытался исправлять. Наличие именно таких людей обычно означало, что отряд выживет. Нужно, все-таки, обладать совершенно особенным складом ума, чтобы зашвырнуть гранату в окошко подвала, где, как ты знаешь, прячутся три десятка человек – да, вражеских солдат, но все же человек. Живых, думающих, чувствующих. Чьих-то сыновей, братьев, отцов – и хорошо если не жен и матерей… В тот самый миг, когда нужно дергать кольцо чеки, понимаешь, что не можешь. Не можешь – и все тут. Никак. Нет у тебя сил на такой шаг, ни моральных, ни физических. Пусть расстреляют за измену, пусть что угодно делают, но ты не можешь. И ты просто стоишь, сжимая ребристый корпус в руке, чувствуя, как теплеет металл, и не отводя взгляда от окна у самой земли, куда пролезла бы разве что кошка. А после ты уходишь, оставляя укрытие позади и точно зная, что оттуда выберутся и ударят в спину. Возможно, даже убьют. Но ты все равно не можешь.

Ковальски этого не мог. Даже допрашивать пленных – а ему частенько доводилось заниматься подобным, потому как у Шкипера не хватало терпения, а Рико не разговаривал – было не то. Изводить людей многочасовыми расспросами, колоть им всякую дрянь, спускать на них с поводка осатанелого Рико – даже это было ничто по сравнению с тем треклятым подвалом.

Ковальски не был способен на это, но точно знал, кто был. И знал, кому обязан тем, что все еще жив и даже относительно цел (а тот кусочек селезенки ладно уж, чего поминать).

Так что, когда в очередной раз перемазанного йодом Прапора командир повел спать, сообщив, что подряд и рыбалка и резня это как-то не предел его мечтаний, так что и он соснет немного, лейтенант безропотно кивнул и занялся новыми ожогами. В лаборатории воцарилась тишина, если не считать досадливого шипения Рико, и редких реплик медика.

– Будет больно, - заранее честно осведомил его Ковальски, и Рико согласно кивнул. Он не любил неожиданной боли - та его настораживала - однако считал, что если он предупрежден, то все по-честному. Задирал майку, обнажая торс, и доверчиво поворачивался пострадавшим местом. Он был подрывником достаточно давно, и, судя по наличию всех пальцев и обоих глаз, неплохим подрывником. Однако это, увы, не означало, что он не принесет на себе очередную эритему, над которой похлопочет, за неимением настоящего врача, все тот же Ковальски. Этот, последний, не уставал благодарить высшие силы за то, что практически никогда дело не доходило до чего-то серьезнее: лечить ожоговые болезни, что называется, «на дому», он бы не взялся: тут не справится в одиночку одними нестероидными анальгетиками и минимальной местной анестезией. А отправлять пациента, вроде Рико, в общий стационар, пусть даже придумав убедительную историю того, как с ним приключилось подобное – опасно. В первую очередь, для больничного персонала.

Лейтенант обращался со своими пациентами с некоторым оттенком бесцеремонности, как будто те переставали, на период пребывания на операционном столе, быть людьми, и становились чем-то вроде сломанных вещей, требовавших ремонта. Это было своеобразным «механизмом безопасности» - не каждому придется по душе жить бок о бок с человеком, знающим обо всех твоих слабостях, видевшим тебя голым, в испарине, блюющим на пол или падающим в обморок, не говоря уж о том, чтобы подчиняться ему или командовать им. Так что лучше абстрагироваться, как будто Ковальски не присутствует при этом, и оставляет от себя только ту свою часть, что знала медицину. Непонятно было, осмысливал ли этот парадокс Рико, однако при необходимости позволял обращаться с собой как с манекеном, и не акцентировал на этом внимания.

Когда он понял, что лейтенант покончил на сегодня с лечебными процедурами - поймал его узкую, прохладную ладонь и поднес к губам, целуя каждый палец по отдельности и обдавая горячим дыханием.

– Конечно, - кивнул ему Ковальски, давно наловчившийся понимать такие жесты. Он, в общем, неплохо читал по губам, и это значительно повышало его шансы понять такого специфического собеседника, как Рико: вслух его речь могла звучать как нечленораздельный рык, но по артикуляции лейтенант угадывал слова.