Шрифт:
Боброк и сам видел, как повалилась снова только вставшая стена. Расширился проход конницы, но кашики всё лезли и лезли в яростном вихре, визге, всё расширяли, будто размывали, горловину между Зелёной дубравой и большим полком, к остаткам которого отжимали остатки полка левой руки. Они ввалились в эту воронку, растекались за спиной русских, впивались в задние ряды, начав там долгожданную рубку и в то же время оставляя русским путь к отступлению — к Непрядве.
Но русские, те, кто был жив, стояли! На них усилился напор тех, кто приступал со стороны Красного холма, и напор этот начался на всей линии Куликова поля, дабы сковать последние их силы и дать прорвавшимся кашикам дорубать сзади оставшиеся тысячи русских на месте, поскольку те не хотели бежать.
— Настал наш час! — воскликнул Боброк.
Они кинулись к засадному полку, к своим коням, и весь полк, истомившийся ожиданием в сёдлах, встретил их гулом голосов, исполненных нетерпения и мести.
— Братие! — воскликнул Боброк, привстав в стременах.
И впервые за многие часы той невиданной на земле кровавой бойни лишь на одном краю Русь перевесила числом своим ордынскую силу. Кашики, привыкшие истреблять бегущих, избалованные великим темником, дрогнули, испытав всю ярость справедливого гнева, всю тяжесть русского меча. Дрогнули и первыми побежали — кто к Непрядве, кто — к Дону, а большинство оставшихся в живых повернули коней к своему повелителю, тотчас позабыв древний закон не отступать! — забыв, как всего часа два назад сами изрубили своих единоверцев, простых кочевников, дрогнувших перед полком правой руки. Они бежали, потрясённые неожиданностью удара в спину, потрясённые непривычным для голов своих ужасом смерти.
Бегство кашиков было замечено ордынскими полками в центре поля. Испуг передался им. Большой полк русских, в коем оставался стоять на рубеже только каждый седьмой, воспрянул духом вновь и из последних сил ринулся на ворога. А тут ещё Боброк, кинувшийся за кашиками, на ходу отрядил четыре сотни, и те ударили справа в середину. Вал ордынцев, подковой впившийся в остатки большого полка, тотчас смешался. Пешие посыпались с горы трупов вниз, под ноги коней, конные торопливо поворачивали, бросая сабли и копья, доставали из-за спины лук, дабы отстреливаться на ходу. Копыта коней тяжко хлюпали в сыром прахе раздавленных трупов.
— Устрашились, окаянные! — ревел Фёдор Кошка.
— Не упускать ни единого! Понеже вновь найдут на Русь! — надрывно выкрикивал рядом Дмитрий Всеволож.
— Вот и хрен-то! За Русь!
Центр рухнул. Русские ратники из пеших переваливали через курганы мёртвых, ловили коней, брали у мёртвых оружие по руке и гнались вослед отступающим.
— За Русь!
Опьянённые усталостью, нежданной радостью очевидной победы, приостанавливались на миг и, незнакомые, обнимались коротко, не стыдясь слёз, и, будто наполненные новой силой, продолжали погоню, нещадно разя каждого настигнутого.
До полка правой руки тоже докатилась эта волна. Там ещё жив был Фёдор Грунка, во всём слушавшийся осторожного, но смелого литовца Андрея Ольгердовича. Оба они просмотрели, когда побежали татары, зато не пропустили этот грозный для себя знак их враги: тотчас с воплями кинулись они назад, вскакивая по двое в седло, ссорясь, убивая друг друга из-за коней.
— Грядёт победа! — возликовал Фёдор Грунка.
И не надо было призывать к погане: полк правой руки, выдержавший первый натиск ещё утром, весь день хоть и с большими потерями, но успешно отбивался. Не раз ратники переваливали через курганы смерти, теснили ордынскую пехоту, ввязывались в рубку с конными сотнями, но всякий раз Андрей Ростовский, Стародубский или Андрей Ольгердович останавливали лихого Грунку и ратников, помня наказ великого князя: стоять! Но теперь настал и их час! Это они начали творить победу на правом крыле после выезда Пересвета, после славной гибели передового полка...
— За Русь!
Боброк выскакал на вершину Красного холма и рассёк мечом жёлтый шёлк ставки Мамая.
— Что там? — придержал коня Серпуховской.
— Поло!
Боброк развернул коня, метясь втянуться в погоню, но с другой стороны ставки крикнул Иван Холмский, племянник великого князя Михаила Тверского:
— Митрей Михайлович! Чаша злата!
Глянул Боброк — огнём наживы полыхали глаза Ивана Холмского, а чаша аж двумя руками ко пруди прижата.
— Брось! Стыдись злато имати на костях православных!
— То Мамай изронил... Моя ныне чаша!
— Брось, велю тебе, Ванька! — грозно надвинул коня Боброк. — Эва, нравы агарянские утвердил! Обеими руками к себе чашу жмёт... Брось!
Иван Холмский откинул чашу и несколько мгновений следил, куда она покатится, замечая место.
— Зело нравен ты, Митрей Михайлович...
— Скачи за мною! Вишь, утёк окаянный зализывать раны по-пёсьи. Чингизханово исчадье! Догнать!
Но догнать было непросто.
С холма открылся простор громадного полевого услонья — покатость на многие вёрсты, и повсюду оно было забито тысячами арб, стадами верблюдов, коней, быков. Они заполонили всё пространство, отдалённые перелески, и казалось, никакая сила не может проломить эту запруду. Но запруда эта была уже пробита самим Мамаем: еле заметной чёрной точкой метался вдали, у самого Дона, у той, позавчерашней переправы, бунчук великого темника. Прикрывая свой бег, уберегая себя от погони, он успел приказать последней сотне преданных кашиков из личной охраны, чтобы те развернули обоз поперёк поля за холмом. И кашики развернули сотни арб своего повелителя, а спереди поставили те сорок возов с драгоценностями, мимо которых проходили наёмники в пекло Куликова поля. Эти-то несметные богатства и задержали некоторых кашиков. Жадные, привыкшие ещё в десятом колене только грабить, но не бросать, они рисковали жизнью, но приостанавливались у этого обоза. Приостанавливались не для того, чтобы прикрыть отступление своего бежавшего непобедимого повелителя — нет! Они приостанавливались, чтобы отбиться от неплотной пока погони русских, изловчиться и схватить хоть немного из того злата и серебра. Прямо с сёдел кашики вспарывали бараний мех мешков и с воем кидались к другим арбам, сшибаясь там меж собой, рвали мешки, рубились и снова выли, бросали мешки, кидались к следующей арбе.